Привет, Эмма.

Сто лет тебе не писал. Ты уж прости, просто не было повода.

Что уж поделать, если ты — моя жилетка, мой спасительный круг, когда я тону и когда мне нужно справиться, когда нужно уткнуться во что-нибудь… впрочем, ты всегда это и так знала.

Тяжело. Мне снова тяжело, я будто бы погружен в морскую бездну без какого-то намека на водолазный скафандр вокруг, меня, Эмма, давит. Со всех сторонна меня напирает давление: и это не только давление атмосферного столба в одну атмосферу, это еще и вода, которая сдавливает мое тело куда сильнее, и вот-вот ворвется в мои легкие.

И тогда я захлебнусь.

А сейчас как будто раздумываю: впустить ли воду, или все же смысл еще не до конца выветрился из моей просушенной за полгода бездействия, опустыневшей, опостылевшей, жестоко лишенной смысла существования души.

Ты, пожалуйста, ответь мне. Дай мне сигнал. Знак. Смысл. Хоть что-нибудь.

Мне тяжко, Эмма. Я умираю.

Хотя даже не так. Я уже умер, болтаюсь где-то в Лимбе. Эмма, мне страшно. Пожалуйста, сдалй так, чтобы приехали парамедики. Пость они начнут сердечно-легочнубю реанимацию. Пусть качают, Эмма. Пускай мое сердце снова заведется, и пусть даже я буду не совсем такой, коим был до остановки, но пусть я все же живу.

Очень хочется жить.

Очень.

Хочется.

Жить.

 

А если жить не получится, то тогда и не спасай меня. Спасибо, что была рядом все эти годы. И передай, пожалуйста, от меня привет всем, кому это нужно. И скажи, что я про них помнил — до самой этой минуты.

Я люблю тебя. Не покидай меня.

Газонокосильщик

Много лет мой приезд в Москву по Ярославке сопровождался одним простым моментом: тотчас перед въездом на эстакаду Северянинского путепровода, в месте, где Ярославское шоссе наконец перетекает в проспект Мира, и где, наконец, можно с полной уверенностью сказать, что вот она, Москва, началась — прямо там, в основании одной из панельных многоэтажек, был он.

Я помню его едва ли не с самого первого своего наезда в первопрестольную автомобилем, едва ли не с самого момента, когда я сам только стал ощущать себя самим собою: в серой от автомобильной пыли, замызганной грязью весеннего щедро пересыпанного песком снега и не мечтавшей даже в самых смелых снах своих о собянинском преображении Москве, яркой, сочной зеленью светились буквы названия магазина садовой техники.

«Газонокосильщик».

Он был там всякий раз, когда я подступал к Северянинскому путепроводу со стороны области, оставался там же, покидай я Москву в обратном направлении — он просто был, и всё. Незадолго до нашей встречи я увидел фильм, в честь которого, как мне потом всегда казалось, и назвали магазин — и вплоть до настоящего момента они так и остались намертво связаны, Газонокосильщик из странного VR-эксперимента Голливуда и Газонокосильщик из моего детства.

Я всякий раз невольно искал его, проезжая этот участок — и всякий раз находил. Шли годы. Вокруг менялась Москва. Она становилась чище, шире, быстрее, автомобильнее — становилась современнее, в полном соответствии с требованиями дня; лучше становилась или нет — не мне судить, неизменным оставался только Газонокосильщик на своем прежнем месте.

Пару раз необъяснимая тревога охватывала меня, стоило не найти старого знакомого на прежнем месте, такое, знаете, неприятное посасывание под ложечкой, как когда кто-то или что-то выбивает одну из опор мироздания, и оно пошатывается.

Но в те разы Газонокосильщик находился: в погоне за временем и переменами вокруг себя, он тоже хотел остаться на плаву и немного изменялся. Буквы названия становились современнее, а еще Москва вокруг сияла все ярче, и как в середине девяностых светиться огромной зеленой зведой у корня Ярославского шоссе Газонокосильщику удавалось все хуже.

Но я всегда его находил. Он всегда был там. Его присутствие несло неявный месседж: «Добро пожаловать в Москву. Давно не виделись, привет.»

А сегодня никакого Газонокосильщика на знакомом месте не оказалось.

И вот он я, вроде бы в Москве. Но какой-то непоприветствованный. И все это будто бы совсем не по-настоящему. Будто бы и Москвы больше нет, и весь этот огромный город, по которому я иду — только плод моего глубоко заснувшего без надежды проснуться хоть когда-то воображения.

А внутри магазина я так никогда и не побывал. Может, и не продавали там никакой садовой техники. А может, и Газонокосильщика никакого не было — просто детская фантазия разыгралась и играла со мной, маленьким.

А теперь я вдруг вырос.

Но до чего же неприятно посасывает под ложечкой.

Краткая история ещё одного пробуждения

Задумался, как, должно быть, странно со стороны выглядит, когда я, позанимавшись в метро норвежским в Дуолинго упражнениями вроде «Jenta spiser et jordbær» («Девочка кушает клубнику» — норв.) и «Elgen ser en maur» («Лось видит муравья» — норв.) сворачиваю приложение, включаю плеер и достаю из рюкзака увесистый томик по организации норвежской системы здравоохранения. Естественно, на норвежском же. И читаю.

Должно быть, это выглядит как в известной по интернет-мемчику инструкции по рисованию кота для начинающих: шаг первый — нарисуйте два овала; шаг второй — дорисуйте все необходимое, чтобы получился кот.

Но это со стороны. Внутри-то я еще, (lov himmelen!) вроде бы помню ношк на столько, сколько требуется при обычном неторопливом и вдумчивом чтении без ежеминутной необходимости свериться со словарем.

А вообще все это потому, что у меня, кажется, наступило очередное Пробуждение. Я проснулся, вернулся из тягостного киселя депрессивного безвременья и безнадеги, и тут же накрылся волной обжигающего энтузиазма и уверенности, что я все-таки могу. Могу попробовать, могу справиться, могу победить и могу сделаться сам и сделать окружающую меня действительность лучше.

Только бы огонь не погас снова. Må kraften forbli med meg.

Лед никуда не тронулся, конечно же, будьте спокойны, господа присяжные заседатели. Оголодавшая до снега Москва, что называется, дорвалась до неиссякаемого источника белых мокрых хлопьев и теперь с упоением жадно забирает все, что недобрала за долгое время.

Погодные сводки в газетах и интернете соревнуются в конкурсах на самое большое число: выпало 55 сантиметров, превышено 120% месячной нормы осадков, вся зимняя норма снега выпала за три дня.

А снегопад не прекращается. В Москве — зима.

Среда с чистого листа: догорает январь

Незаметно истлел первый месяц 2018 года, его белым пеплом сегодня засыпало московские улицы. Все утро вокруг продолжается снегоуборка: трудолюбивые таджики в оранжевых жилетах шкрябают погребенные под снежными завалами тротуары. Кот поначалу не разобрался, приняв звук лопат за покушение на собственный туалет, и ревниво бегал проверят его каждые несколько минут, но теперь, кажется, успокоился.

То и дело за окном снуют туда-сюда мандаринового цвета грузовики коммунальных служб, удобряющие городской асфальт едкой смесью противоледных химикалий, а голубые тракторы сгребают январский пепел в огромные кучи.

Сейчас еще школы выпустят своих учеников на улицы, и эти пепельные кучи займут шумные стайки детей с ледянками и резиновыми ватрушками.

Зима.

Tabula rasa: Невыносимая легкость быть я

Кое-кто притащил в дом с работы мешок с пенопластовыми шариками, по недоразумению считающийся креслом. Попытка чехол от мешка постирать привела к локальной катастрофе, ибо внутренний мешок, вот неожиданность, был поврежден и злополучные катышки свободно из него высыпались.

В квартире наступила пенополистироловая зима. Чертовы шарики повсюду: заряженные статическим электричеством, они налипли на пол, стены, потолок, нормальную (не мешкообразную) мебель, кота;ими плотно забились сосала обоих пылесосов, а ночью я с изумлением извергал при чихании белые мелкие сферы из собственного носа.

Вспоминается университет, общага и неожиданное нашествие клопов-кровопийц. Долбаные шарики точно так же сведут меня с ума.

Пожалуйста, возьмите меня на работу, у меня от домохозяйства этого уже крыша нехорошо поскрипывает.

Понедельник с чистого листа: Венерина мухоловка

Хах. Вспомнил, как первое прочтение в учебнике ботаники названия венéрина мухоловка я не сообразил сразу, как поставить ударение, ударил наудачу — и растение превратилось в венерúну мухоловку. В таком виде я и знал коварную растительную ловушку для зазевавшихся крылатых насекомых, пока до меня не дошло.

Так еще много раз потом случалось, по разным поводам.

Самая стыдоба — это, наверное, базальковский возраст, словосочетание-инвалид, которое в моем лексиконе, как назло, оказалось ко всему еще и чрезвычайно живучим. Ну, все выглядело логичным: базальтовые горные породы, они древние, вот и у древних старух возраст, должно быть, базальковский.

Про Бальзака с его женщинами мне шестилетнему, было, конечно, неведомо.

Мне рассказывали

Один человек, которому я доверяю безгранично, рассказал мне, что теперь моя жизнь вошла в самую плодотворную фазу, и меня ждут великие дела.

А я лежу на кровати, гляжу в потолок, и никакие великие дела в нем не отражаются. Все тот же потолок, что и последние четыре года: опостылевшие точечные светильники мертвыми глазами таращащаяся на меня. Невесть куда спрятанный монтажниками трансформатор уже несколько лет, как приказал долго жить — и мы живем, я и мертвые лампы, в неприятного зеленоватого оттенка потолке.

Есть, впрочем, и хорошие новости: меня монтажники невесть куда упрятывать не стали. Вот он я, перегоревший и не полностью живой, лежу на этой кровати и не могу заставить себя подняться и встать на след своих заждавшихся великих дел. Ну, хотя бы есть, с чего начать. Попробую с небольшого: присяду, выгляну в окно.

А на улице, глянь, — зима. Скользкая, полурастаявшая, промозглая московская зима. И никаких следов наступающего Нового года — неужто врет календарь? Присматриваюсь. Фокусирую с трудом отвыкшие смотреть в отдаление, в перспективу глаза. Точно: на газетном киоске через дорогу наклейка с елкой и Дедом Морозом. Не истлевшая вроде, совсем свежая. Никак, и впрямь новый год.

Тщедушный мужичок в куцем пальтишке тащит куда-то такую же тщедушную ельчонку. А вон, еще дальше, трое подростков в красно-белых колпаках с помпонами. И пасмурно, серо. Вместо сплошного ощущения праздника, одеялом предновогодней суеты закутавшего город (так, как в детстве — я еще помню это ощущение очень ярко, совсем как вчерашнее, хотя из зеркала на меня смотрит совсем не детское лицо, а какая-то небритая физиономия серого, как день за окном, цвета) — вместо праздника, всецело заместившего в атмосфере азот и прочие инертные газы, в сумрачной серости московской улицы только редкие его искры, как будто кто-то жег некачественные бенгальские свечи.

Все лучше, чем совсем без праздника.

Пришел кот. Умостился рядом на подоконнике. Дальше Москву мы смотрим вдвоем. Кот теплый, мягкий, и приятно урчит. И мне становится мягче, теплее и даже, кажется, запахло мандарином.

А вдалеке, за домами, из низких серых облаков странным виражом заходит на посадку самолет. Потом еще один. И еще. Они явно будто облетают какое-то препятствие. Присматриваюсь изо всех сил. Сомнений не остается. Человек, которому я безгранично доверяю, меня не обманул.

Это они. Это великие дела и свершения, которые меня ждут. Туда и отправимся.

31

С днем рождения, Саша.

Твоя хранительница очага возгорания.

P.S. Прости, что прошедший год вышел таким скомканным. Это все потому, что забыла вовремя поздравить тебя и пожелать всего самого наилучшего. В наступающем году все будет много лучше, я обещаю. Только не вешай нос и не сдавайся. Все получится. Я уже замолвила словечко где было нужно.