Архив метки: интроспекция

Скрип колеса

Надо снова начать писать и рисовать. Вдохнуть вторую жизнь в бложе мой, попутно выдохнув из груди весь этот смог недорешенных проблем, недодуманных мыслей и ненаписаных слов. «Отличная задумка,» — подумал я, и сел за клавиатуру.

Вознес над нею обе руки и пошевелил быстро пальцами, разминаясь перед долгим забегом по клавишам. Эхо последней мысли несколько раз отразилось от внутренних стенок черепной коробки («…задумка… — …умка… — …умка…») и быстро угасло в ее мягкой темноте. Прошло секунд десять, ничего не поменялось. Еще через пять секунд снова ничего не произошло. Никакой зацепочки! Пустота, плотная и густая темнота, и совершенно не от чего оттолкнуться, чтобы начать.

Если идеи не хотят вспыхивать в голове сами, значит, будем их зажигать вручную, — подумал я. И стал мысленно произвольным образом соединять между собой предметы, которые в изобилии валялись на столе и стеллажах, обступивших мое творческое гнездо в кладовке-кабинете. Говорят, что-то подобное практикуют комики-импровизаторы, чтобы разогреться и настроиться на правильную волну. Хм, что же.

Больше половины потенциальных задумок для вожделенного текста, зачатые в этих противоестественных попытках совмещения несовместимого, к счастью, родились сразу мертвыми; еще около четверти пришлось утопить из сожаления и брезгливости, но все же несколько самых удачных скрещиваний таки увенчались появлением пускай недоношенных, страшненьких, рахитичных и сморщенных, но все же идей, с которыми, за неимением лучшего, я и решил попытать удачи.

Идея — она же фитиль для истории. Поджигаешь этот фитиль, и дальше уже история взмывает ввысь и с хлопком взрывается, раскрываясь в небе ярким огненным цветком. Так? Так. Ну, если заряд  собирали умелые пиротехники.

В этот вечер вместо мощных залпов высотного фейерверка у меня получился унизительный кустарный салютец из отсыревшей китайской римской свечи на восемь выстрелов, купленной с рук у мутного типа в подземном переходе: сбиваясь с ритма, с еле слышными «пук» тоненькая трубочка выплюнула на полметра-метр восемь едва заметных чахлых огоньков и опрокинулась, испустив дух тонкой струйкой дыма.

В общем, я попытался писать, но после этих восьми весьма отчаянных, но столь же неудачных попыток полностью начать заново (и бессчетного числа правок при каждом «подходе к снаряду» в надежде родить ну хотя бы что-то отдаленно напоминающее связный текст), я сдался. Вернее, нет: я не сдался, сдаваться неконструктивно, а у меня задача меняться к лучшему каждый день. Я сегодня поступил иначе.

Сегодня я не сдаюсь, я делаю полшага назад. Отступаю и признаюсь себе, что та часть мозга, которая прежде, в лучшие годы, могла по первой просьбе наплести замысловатого кружева из любых мыслительных загогулинок, а временами порождала даже почти полноценные с точки зрения драматургии рассказики, кажется, теперь глубоко спит. Точнее, я надеюсь, что она просто спит: пластичность серого вещества человеческого мозга такова, что за пару лет без привычной нагрузки графоманией, заведовавшие ею ранее нейроны могли вообще сменить профиль деятельности и теперь занимаются чем-то другим (мне хочется думать, что они занялись норвежским языком, но зная свои нейроны я сильно в этом сомневаюсь), или даже погибнуть, устав от безделья.

Можно было бы попробовать взять снаряд еще раз, с наскоку, напомнить этим зарвавшимся нейронам, в чьей они живут голове мощным стимулирующим пенделем. Но я теперь взрослый. У меня протрузия дисков в поясничном отделе позвоночника, в конце концов, нельзя мне тяжелое поднимать, а резкие движения не показаны. Я просто не буду торопиться, а стану нежно будить мои уснувшие нейроны из центра графомании в головном мозге, пописывая в бложек по чуть-чуть. Но каждый день.

Очень, конечно, мешает коронавирус, рассадивший нас всех по домам: в мире до него можно было просто петь, что видишь. Но сейчас удаленка. Одинаковые дни.  И пока не раскочегарится печка воображения, придется чуть-чуть помучиться, рожая слова и расставляя их по предложениям, чтобы этим скудным топливом понемногу ее разжигать.

Тем временем на улице

А на улице-то что творится — благодать, зимняя сказка. Пушистыми белыми кистями устремились в ярко-голубое небо деревья своими инкрустированными белоснежными искрами инея ветвями. Мороз потрескивает, кусается: я перчатки дома забыл, так за те три минуты, что пришлось прошагать от автобуса до тепла подъезда твоего дома, искусало меня почти что в кровь, да в пузыри.

Не жалуюсь. Когда-то на занятиях по хирургии третьего курса (самых базовых, самых общих), рассказывал нам сквозь свою лучезарную улыбку препод, как похрустывают намертво отмороженные пальцы бомжей при ампутации. Помню, мне почему-то мерещилось, будто бы хруст должен быть, как от чипсов, сочный такой, звонкий хруст.

Тьфу.

Любопытно все же, как бы хрустели мои пальцы, выморози я их намертво? Впрочем, любопытство это исключительно теоретического толка, вовсе не руководство к действию. Пальцы мне все же пригодятся еще (когда-нибудь).

Вернулся домой. Разделся. Немного погодя, разделся еще больше. И пришел к окну, посмотреть, как там, да чего. Пока закипает чайник.

От Трескучего меня теперь отделяют лишь пара тонких мембран оконного стекла, полметра подогретого центральным отоплением воздуха, да хлопок исподнего. И я ему смеюсь прямо в это изумительно-искрящееся инеем на солнце лицо, вторя диджеям норвежского радио, веселящимися над пробками в Осло из колонок под потолком кухни. Они далеко, у них совсем скоро — Jul, Рождество, главный праздник на планете.

У меня завтра тоже будет маленькая дата. Я даже картинку нарисовал, жаль, не могу тебе показать: телефон сгинул где-то в московских снегах, а фотоаппарат не выдержал неравной схватки с лужей кошачей мочи.

Лунтик, он, знаешь ли, мочит все предметы и всех людей, которые, как его маленькому кошачьему мозгу кажется, претендуют на мою исходно ему предназначенную любовь.

За окном медленно вальсируют вниз огромные белые мухи снега. Мир укрывается одеялом, но спать не идет, будто капризный ребенок. Я пью на подоконнике горячий чай и рисую на запотевшем от его пара стекле замысловатый узор, потому что в разогретом централым отоплением скворечнике имени меня Морозу рисовать не дозволено.

Газонокосильщик

Много лет мой приезд в Москву по Ярославке сопровождался одним простым моментом: тотчас перед въездом на эстакаду Северянинского путепровода, в месте, где Ярославское шоссе наконец перетекает в проспект Мира, и где, наконец, можно с полной уверенностью сказать, что вот она, Москва, началась — прямо там, в основании одной из панельных многоэтажек, был он.

Я помню его едва ли не с самого первого своего наезда в первопрестольную автомобилем, едва ли не с самого момента, когда я сам только стал ощущать себя самим собою: в серой от автомобильной пыли, замызганной грязью весеннего щедро пересыпанного песком снега и не мечтавшей даже в самых смелых снах своих о собянинском преображении Москве, яркой, сочной зеленью светились буквы названия магазина садовой техники.

«Газонокосильщик».

Он был там всякий раз, когда я подступал к Северянинскому путепроводу со стороны области, оставался там же, покидай я Москву в обратном направлении — он просто был, и всё. Незадолго до нашей встречи я увидел фильм, в честь которого, как мне потом всегда казалось, и назвали магазин — и вплоть до настоящего момента они так и остались намертво связаны, Газонокосильщик из странного VR-эксперимента Голливуда и Газонокосильщик из моего детства.

Я всякий раз невольно искал его, проезжая этот участок — и всякий раз находил. Шли годы. Вокруг менялась Москва. Она становилась чище, шире, быстрее, автомобильнее — становилась современнее, в полном соответствии с требованиями дня; лучше становилась или нет — не мне судить, неизменным оставался только Газонокосильщик на своем прежнем месте.

Пару раз необъяснимая тревога охватывала меня, стоило не найти старого знакомого на прежнем месте, такое, знаете, неприятное посасывание под ложечкой, как когда кто-то или что-то выбивает одну из опор мироздания, и оно пошатывается.

Но в те разы Газонокосильщик находился: в погоне за временем и переменами вокруг себя, он тоже хотел остаться на плаву и немного изменялся. Буквы названия становились современнее, а еще Москва вокруг сияла все ярче, и как в середине девяностых светиться огромной зеленой зведой у корня Ярославского шоссе Газонокосильщику удавалось все хуже.

Но я всегда его находил. Он всегда был там. Его присутствие несло неявный месседж: «Добро пожаловать в Москву. Давно не виделись, привет.»

А сегодня никакого Газонокосильщика на знакомом месте не оказалось.

И вот он я, вроде бы в Москве. Но какой-то непоприветствованный. И все это будто бы совсем не по-настоящему. Будто бы и Москвы больше нет, и весь этот огромный город, по которому я иду — только плод моего глубоко заснувшего без надежды проснуться хоть когда-то воображения.

А внутри магазина я так никогда и не побывал. Может, и не продавали там никакой садовой техники. А может, и Газонокосильщика никакого не было — просто детская фантазия разыгралась и играла со мной, маленьким.

А теперь я вдруг вырос.

Но до чего же неприятно посасывает под ложечкой.

Краткая история ещё одного пробуждения

Задумался, как, должно быть, странно со стороны выглядит, когда я, позанимавшись в метро норвежским в Дуолинго упражнениями вроде «Jenta spiser et jordbær» («Девочка кушает клубнику» — норв.) и «Elgen ser en maur» («Лось видит муравья» — норв.) сворачиваю приложение, включаю плеер и достаю из рюкзака увесистый томик по организации норвежской системы здравоохранения. Естественно, на норвежском же. И читаю.

Должно быть, это выглядит как в известной по интернет-мемчику инструкции по рисованию кота для начинающих: шаг первый — нарисуйте два овала; шаг второй — дорисуйте все необходимое, чтобы получился кот.

Но это со стороны. Внутри-то я еще, (lov himmelen!) вроде бы помню ношк на столько, сколько требуется при обычном неторопливом и вдумчивом чтении без ежеминутной необходимости свериться со словарем.

А вообще все это потому, что у меня, кажется, наступило очередное Пробуждение. Я проснулся, вернулся из тягостного киселя депрессивного безвременья и безнадеги, и тут же накрылся волной обжигающего энтузиазма и уверенности, что я все-таки могу. Могу попробовать, могу справиться, могу победить и могу сделаться сам и сделать окружающую меня действительность лучше.

Только бы огонь не погас снова. Må kraften forbli med meg.

Мне рассказывали

Один человек, которому я доверяю безгранично, рассказал мне, что теперь моя жизнь вошла в самую плодотворную фазу, и меня ждут великие дела.

А я лежу на кровати, гляжу в потолок, и никакие великие дела в нем не отражаются. Все тот же потолок, что и последние четыре года: опостылевшие точечные светильники мертвыми глазами таращащаяся на меня. Невесть куда спрятанный монтажниками трансформатор уже несколько лет, как приказал долго жить — и мы живем, я и мертвые лампы, в неприятного зеленоватого оттенка потолке.

Есть, впрочем, и хорошие новости: меня монтажники невесть куда упрятывать не стали. Вот он я, перегоревший и не полностью живой, лежу на этой кровати и не могу заставить себя подняться и встать на след своих заждавшихся великих дел. Ну, хотя бы есть, с чего начать. Попробую с небольшого: присяду, выгляну в окно.

А на улице, глянь, — зима. Скользкая, полурастаявшая, промозглая московская зима. И никаких следов наступающего Нового года — неужто врет календарь? Присматриваюсь. Фокусирую с трудом отвыкшие смотреть в отдаление, в перспективу глаза. Точно: на газетном киоске через дорогу наклейка с елкой и Дедом Морозом. Не истлевшая вроде, совсем свежая. Никак, и впрямь новый год.

Тщедушный мужичок в куцем пальтишке тащит куда-то такую же тщедушную ельчонку. А вон, еще дальше, трое подростков в красно-белых колпаках с помпонами. И пасмурно, серо. Вместо сплошного ощущения праздника, одеялом предновогодней суеты закутавшего город (так, как в детстве — я еще помню это ощущение очень ярко, совсем как вчерашнее, хотя из зеркала на меня смотрит совсем не детское лицо, а какая-то небритая физиономия серого, как день за окном, цвета) — вместо праздника, всецело заместившего в атмосфере азот и прочие инертные газы, в сумрачной серости московской улицы только редкие его искры, как будто кто-то жег некачественные бенгальские свечи.

Все лучше, чем совсем без праздника.

Пришел кот. Умостился рядом на подоконнике. Дальше Москву мы смотрим вдвоем. Кот теплый, мягкий, и приятно урчит. И мне становится мягче, теплее и даже, кажется, запахло мандарином.

А вдалеке, за домами, из низких серых облаков странным виражом заходит на посадку самолет. Потом еще один. И еще. Они явно будто облетают какое-то препятствие. Присматриваюсь изо всех сил. Сомнений не остается. Человек, которому я безгранично доверяю, меня не обманул.

Это они. Это великие дела и свершения, которые меня ждут. Туда и отправимся.

Трудно быть богом

Дедом морозом тоже, надо полагать, непросто быть… трудно быть тем, в кого почти никто не верит. А верит ли кто-либо в меня?

Хорошо, что моя мама не читает фейсбук.

Я на велосипеде. Возвращаюсь из пригорода, кручу педали под стенания Метью Белами о том, как жизнь не удалась. Набегающий ветер небрежно треплет мои давно вопящие о стрижке волосы, грязь непросохших от дождя луж кометами летит испортить свежестиранные джинсы. Тридцать километров в час.

Когда в тебя никто не верит, надо ли трудиться, нажимая педали, нужно ли двигать свое тело вместе с железякой велосипеда вперед, в пространство, увеличивая вселенскую энтропию и приближая ее тепловую смерть?

Хорошо, что моя мама не читает фейсбук.

Сорок восемь километров в час. Велосипед уверенно схватился за уклон и тащит меня за собой; хорошо смазанный, он разгоняется сам по себе, даже педали крутить не надо. Метью вдруг глохнет с одной стороны, набегающим потоком воздуха наушник вырвало из уха, теперь только свист.

Свист и растущая преграда зеленого забора прямо перед глазами.

Заборы. Страна заборов. Моему иностранному гостю пришлось немало постараться на днях, чтобы понять, почему в его норвежской деревне так похоже на нашу все, кроме заборов, которые мы тут воздвигаем прежде, чем приступаем к строительству дома, в котором будем жить.

И на кладбище каждый тоже лежит за своим собственным забором. Пятьдесят шесть километров в час, и металлопрокатная поверхность аккуратного зеленого заводского цвета уже почти перекрыла небо.

Если в тебя никто не верит, стоит ли существовать? Или вот так вот размазаться тонким слоем об забор, чтобы получившийся паштет пришлось закопать в закрытом ящике?

Вокруг моего ящика, забор, пожалуйста, не стройте.

Хорошо, что моя мама не чттает фейсбук.

Шестьдесят два километра в час, рекорд. В последний раз такая скорость привела меня к столкновению с большегрузом на загородной трассе и продолжительному полету в кювет. На левой руке до сих пор розовеют рубцы, которыми кожа затянулась после того полета — а ведь уже почти три года прошло, пора бы и побелеть! Велосипед держать ровно уже почти совсем невозможно. Остатки Метью Белами вылетели и из левого уха тоже.

Теперь только свист. И стена забора, набегающая, со скоростью поезда метро. Стоит ли жить, если в тебя никто не верит?

Возможно. Вот только в меня — верят. Спасибо вам, верящим, и простите, что не перечисляю по именам — мало времени, я отчаянно торможу, я веду велосипед юзом, я почти падаю, но все же умудряюсь вовремя свернуть прямо в трех метрах от зеленой твердыни чьего-то собственничества.

И я еду домой. Спасибо, что вы есть. И, черт побери, как же хорошо, что моя мама не читает фейсбук!

Продолжая множить информационный мусор

Мусор, что это? Что-то, что оказалось ненужным. Не пришлось ко времени. Не оказалось прямо сейчас полезным.

И мы без зазрения совести спешим избавиться, спешим пополнить помойки, полигоны ТБО, а особо безответственные — стихийные свалки отходов метрах в двустах в глубину леса на границе города.

Но, если задуматься, то всегда ли то, что кажется нам мусором — действительно мусор? Ламповый телевизор, доставшийся нам от бабушки в нагрузку с историей, как за оным пришлось выстоять полуторагодовую очередь и выложить целое состояние, вполне себе работающий телевизор — он мусор или нет (безотносительно шлака, который отображает его выпуклый черно-белый экран)? Стоит ли отнести его на помойку, опершись на одинокий костыль сомнительной аргументации, будто бы новый телевизор площе на 140% а цветов на экране аж на 18 тысяч больше?

Возможно.

А может быть, стоило принять во внимание, что до сих самых пор существуют в мире места, где о телевизорах и слыхом не слыхивали, и вообще о телевидении?

Похоже и с едой. Кому арбуз, кому — свиной хрящик, а для кого-то королевским пиром окажется обглоданный куриный скелет.

Наверное, не стоит судить. Судимым, конечно, все равно окажешься, но хотя бы со своей души грех снять получится.

Хотя бы отчасти.

Дорогой дневничок!

А жизнь-то, как ни крути, продолжается. И хотелось бы остановить эту круговерть ненадолго, перевести дух, ан нет, сели в карусели — извольте соблюдать заведенный порадок вращения.

Соблюдаю. Вращаюсь. Мужественно подавляю внутри продкатывающие к самому горлу приступы тошноты от укачивания. Пока что, вроде, получается неплохо.

Был на собеседовании, прошло как будто бы неплохо — поглядим на результаты. В глубине души смутная тревога, как бы аббревиатура «СМ» в названии холдинга не расшифровывалась «садизм и мазохизм». Это было бы остроумно, конечно, но отнюдь не забавно.

Поживем. Посмотрим. Увидим.

Июль 1993 с чистого листа: отзвуки давно минувшего

image

Мама прислала. Гостила у отца и братьев во Владикавказе, разбирали документы умершей пять лет назад бабушки и нашли. Удивительно, как летит время. Только через месяц после этого рисунка, в сентябре, я пойду в первый класс, а сегодня уже готов разменять четвертый десяток.

Подобные артефакты минувшего времени всегда настраивают меня на немного грустный лад. Сознание заволакивает полупрозрачной голубоватой пеленой воспоминаний. Яркие моменты былого встают перед глазами, накладываясь на проступающие сквозь туман смутные очертания настоящего. Добрая грусть мягко окутывает пуховым одеялом, и звонкий голосок детства — мой собственный детский голос — зовет вернуться, увещевает, что там, позади, все хорошо, легко и беззаботно; что деревья выше, что все открытия мира еще только впереди, что небо высокое, голубое и ясное, и что в пекарне через дорогу от дома еще выпекают ароматный белый хлеб и продают самое вкусное на свете кофейное мороженное в вафельных стаканчиках, которое прямо при тебе и готовится в огромном, блестящем нержавеющей сталью тарахтящем холодильным компрессором аппарате…

Этот детский голос еще не знает, что жизнь — это поезд, билеты на который бывают лишь в одну сторону (я проверял: сколько не смотрел из окна на соседний путь, ни разу по нему не пронесся встречный состав, ни разу за почти тридцать лет!)

Ему невдомек, этому голосу, что в каждую пору бывает интересно жить. Даже сейчас, в сегодняшней не самой простой ситуации, когда меланхолия тянет по ночам ко мне из-под кровати свои черные щупальца, когда солнце выглядывает из-за туч в лучшем случае на полчаса через два дня на третий, мне все еще интересно.

Поэтому, повитав в грезах о давно ушедшем детстве несколько минут, а порой даже и пустив ностальгическую слезу, я непременно откладываю бесценный артефакт обратно в папку с дорогими сердцу воспоминаниями. Возвращаюсь в сегодня и просто живу, до следующего раза, когда навалившаяся рутина снова вызовет желание сбежать из повседневности.