Саундтрек: Röyksopp — Forsaken Cowboy

Сонное царство утреннего московского метро обволакивает, словно мыльная пена, и убаюкивает. Не смотрите на меня так, непроснувшиеся пассажиры: я уже ощутил своими обнаженными голенями, что на улице 12 градусов и как моросит мелкий противный дождь, но когда я уходил на работу, на улице было лето. А теперь я возвращаюсь домой, так что оставьте мои шорты в покое и следуйте с миром по своим делам.

Дежурил трансфузиологом. Раз на раз, конечно, не приходится, но обычно мне везет, и такие дежурства выдаются спокойными, порою, даже чересчур: сидишь на работе сутки в ожидании вызова в палату или операционную, а ничего не происходит. Тогда я обычно читаю книги.

Но прошедшее дежурство было не такое. Конечно, не пришлось носиться по этажам электровеником, но все же три раза позвали. И все три вызова оказались эмоционально окрашены.

Бабушка 84 лет с тяжелой хронической анемией. Почти не соображает, плохо понимает, где находится — мозг не прощает длительного кислородного голодания. Бабулька вяло сопротивляется осмотру и говорит, что все в порядке, чтобы я уходил. Анемия глубокая, но пациент стабильна, острой клиники малокровия нет — экстренная гемотрансфузия не показана, следует продолжить лечение, и, возможно, немного усилить терапию, а уже потом, в случае усугубления, вновь задуматься о переливании.

Ведь, как ни крути, трансфузии компонентов крови — совсем не безобидная лечебная манипуляция, список побочных эффектов и неблагоприятных последствий имеет существенный, а при ошибках определения совместимости она смертельно опасна! Соотношение риска и пользы. Всегда соотношение потенциального риска и ожидаемой пользы.

А я задумываюсь о родственниках больной, о ее детях. Ведь у нее же наверняка есть дети! Состояния вроде того, в котором она предстала передо мной, не развиваются одномоментно, ухудшения прогрессируют медленно, но верно. Есть уйма времени, чтобы поправить все, пока изменения не стали необратимыми! Почему, куда смотрят родственники, пока это время у них еще остается? В голову лезут тараканы неприятных, крамольных мыслей. О стоимости московской недвижимости и ничтожной в сравнении с ней ценности человеческой жизни. О неумолимости течения времени. О собственных родителях. О себе.

Вернулся в комнату дежурного трансфузиолога, расположился за книгой. Немногим менее часа прошло, прежде чем вызвали снова. В операционную реанимация подала молодого пациента с гематораксом — кровь заполнила правую плевральную полость, сдавила легкое и продолжает поступать — и без того тяжелое состояние продолжант прогрессивно ухудшаться. В таких случаях только экстренная операция может спасти больного.

Прихожу. На столе — молодой парень, 30 лет. Простыня на ножном конце стола как-то странно свисает… Ног нет. Их травматическая ампутация случилось прошлой ночью, когда на темном МКАДе пациент зачем-то вышел из своей остановившейся машины. Тогда же его и доставили к нам, прооперировали, и сегодня вот вновь.

Берем кровь на экстренный анализ, но то не кровь — полупрозрачная красная жидкость набирается в шприц из вены, настолько разбавлена она интенсивными инфузиями. И почти никакого свертывания. Парень просто вытекает. В анализе, соответственно, швах. Срочно заказываю компоненты крови, быстро совмещаю, начинаем капать. Разворачиваю систему, которая позволит собрать, отмыть и вернуть в кровяное русло излившуюся в плевральную полость собственную кровь пациента. Все это параллельно с работой хирургов, которые ищут источник кровотечения. Находят. Останавливают. Зашиваются. Наши усилия по инфузионно-трансфузионной терапии тоже успешны, состояние больного стабилизируется и, по сравнению с началом операции, он даже выглядит намного лучше…

Но — ноги! Обе ноги! Операционные сестры перешептывались, что у больного беременная двойней жена… Как же так получается-то?! Снова проецирую ситуацию на себя. Несложно, мы же почти одного возраста. Непроизвольно вздрагиваю.

Вернувшись в комнату, читаю случайно подвернувшийся пост в одном медицинском сообществе на тему эвтаназии и отношения к ней со стороны пациентов, переживших, несмотря на неблагоприятные прогнозы, терминальные состояния. Мнения резко полярные, как всегда в этом сообществе. Я снова возвращаюсь в уме к последнему больному. Нет, от участия в дискуссии, я, пожалуй, сегодня воздержусь.

К вечеру позвали урологи. Мужчина, 74, высохший от долгой борьбы с раком простаты. Анемия: во первых, из-за самого рака, а к тому же из нефростомы капельками поступает кровь с незначительной примесью собственно мочи. Бледный. Заторможенный. Давление низкое. Пульс ослаблен. Одышка. Симптоматическая анемия сочетанного генеза — анализ крови это подтверждает. Строго наказываю пациенту лежать — с такими показателями встав, можно легко свалиться в обморок — а сам удаляюсь в ординаторскую.

Быстро расписываю назначения: гемостатики, инфузионные растворы, препараты крови. Указываю, какие еще лабораторные тесты нужно будет сделать. Постовая сестра не рада: она на смене сегодня одна и дополнительные назначения вприбавку к имеющейся работе не доставляют удовльствия. Охает, но обещает все сделать и выходит из ординаторской.

Возвращаюсь в комнату. Остаток ночи проходит спокойно. Утром иду проведать всех пациентов, к которым вызывали по дежурству.

Бабулька стабильна. В отсутствии активного кровотечения так и должно быть. Парень в реанимации тоже значительно лучше, чем накануне. Красная кровь лишь немного ниже нижней границы нормы, что допустимо, да и свертываемость вернулась в разумные пределы. Тромбоцитов маловато, но переливать пока нечего — донорские тромбоциты — продукт очень короткого срока хранения и в оттого в вечном дефиците. Если снова не закровит, будет жить. Надеюсь, не уйдет в глубокую депрессию и сможет оправиться после потери обеих ног.

Иду в урологию. Ищу вчерашнего пациента и не нахожу. Оказывается, он вчера не послушал моей строгой рекомендации лежать, и, почувствовав себя лучше после капельниц и переливания, пошел в туалет, пока сестра была занята в другом конце отделения.

Там его, уже агонирующего, и нашли.

А на улице наступила осень. Пора идти домой. Чтобы хоть как-то освободить голову от наползших за дежурство тараканов, выпускаю их пастись сюда, в блог, где они когда-нибудь и издохнут под толстым слоем пыли времени.

Вчера я неожиданно освободился с работы вовремя и уже к половине пятого был у себя в Бутово. Погода стояла замечательная: теплая, солнечная, с легким свежим ветерком; по ярко-голубому небу неспешно катились клочки пушистой ваты небольших облаков; парк вокруг Черневских прудов заполонили почти раздетые людские тела — кто-то играл в бадминтон, кто-то плавал в мутных цветущих водах, большинство просто лежали в причудливых позах, подставляя солнцу свои наименее подгоревшие части.

А я шел домой. План на день был практически выполнен, оставались лишь пара дел часов в семь, а до того я был совершенно свободен и потому никуда не спешил. Хотя со стороны так не скажешь: раздражающая многих знакомых привычка быстро ходить никуда не девалась даже вне спешки.

Я шел привычным маршрутом: от метро через парк по узкой дорожке, отделяющей пруд от небольшой вечно влажной долины, затем наискосок мимо милых голубых пятиэтажных домиков, и, наконец, поворачивал на Южнобутовскую, откуда мне совсем немного остается до дома. Чтобы время в пути не пропало зря, я вполглаза проверял почту в смартфоне, разбрасывая по папкам спам, просто любопытное и откладывая в отмеченные то, что было важно.

У самых стен собственного дома я боковым зрением увидел сухонькую старушку, которая едва ковыляла с костылем мне навстречу. На голове у нее была ослепительно белая, как мне мельком показалось, марлевая повязка, а подмышкой она зажимала потертый костыль, на который опиралась при каждом шаге. Я прошел мимо, но еще метров через десять что-то защемило где-то глубоко, в шестеренки душевного механизма будто бы вдруг всыпали песок, и они теперь проворачивались с трудом и скрипом.

Я остановился. Отложил телефон в карман. Обернулся. Старушка с тех пор, как мы с ней поравнялись, одолела лишь пару шагов. Она едва переставляла ноги и покачивалась, а еще эта повязка на голове! И жара на улице такая, а вдруг ей плохо? Да и совсем немного осталось до перекрестка, а там движение, хоть и не очень оживленное, но для едва ковыляющей бабульки и такое может оказаться фатальным…

Борьба мотивов внутри меня продолжалась несколько секунд, ровно столько, сколько требовалось пожилой женщине, чтобы осилить очередной шаг. В груди щемило все сильнее.

Я никогда еще не переводил бабушек через дорогу, все как-то не выпадало шанса. Как подойти? Как предложить помощь?

В общем, я вернулся немного назад, подошел к бабушке и сказал:

— Вам далеко идти? Давайте, я вам помогу?

Бабулька, мне почудилось, немного вздрогнула, потом обернулась, близоруко щурясь, увидела меня и просияла. Взяла меня под руку, и мы не спеша пошли.

По дороге она рассыпалась в благодарностях, а я даже не знал, что и ответить: ведь предложить помощь теперь казалось настолько естественным и самим собою разумеющимся, что даже стало немного неловко от обрушившегося на меня водопада приятных слов.

Оказалось, бабушка шла в аптеку за новыми очками. На голове ее приближайшем рассмотрении оказалась не марля, но аккуратная эластичная подвязка, которая удерживала чуть подкрашенную седину в аккуратной прическе. До аптеки оставалось метров сто пятьдесят, не больше, и я решил проводить женщину до самого пункта назначения, от меня не убудет.

Мы шагали медленно и оттого в некоторой степени величественно, прохожие сторонились, освобождая нам дорогу и иногда окидывали нас взглядом пытливо. Старушка рассказывала мне, как она отказывается от социальных работников, потому что пока справляется сама и вообще старается больше двигаться, потому что понимает — движение есть жизнь, и стоит лишь расслабиться и отдаться лени, как неминуемо надвинется смерть и последующее забвение; как ее уже сама пожилая и насквозь больная дочь до сих пор продолжает работать, потому что надо дальше как-то жить; как не спросив ее мнения из пенсии стали удерживать по двадцать рублей «на Крым»; как непросто ей было пройти от собственного дома до места нашей встречи, и как все вокруг спешат и не могут остановиться хотя бы на минутку, чтобы помочь тому, кто в этом нуждается, перейти дорогу или одолеть лестницу.

Она не жаловалась, она повествовала. Мы дошли до аптеки и тепло распрощались. Я развернулся и пошел домой, стараясь не расплескать по дороге то тепло, что наполнило меня, пока бабулька держалась за мою руку. Делать столь простое добро оказалось чертовски приятно.

А дома я загрустил. Почему мы все больше смотрим внутрь себя и все реже — вокруг? Зачем в нашем обществе столько пассивной агрессии и безразличия? Как так вышло, что мы предпочитаем закрыть глаза и пройти мимо, когда кому-то рядом нужна совсем простая, бесплатная, минутная помощь?

А самое главное — неужели и правда добро почти побеждено?

Все врачи знают о Болезни Третьего Курса (БТК). Это когда в программе появляются клинические кафедры, патанатомия, патфиз. Не оглядываясь друг на друга, они вразнобой фаршируют зеленый студенческий мозг информацией о болезнях и об их симптомах, в надежде, что все эти разнородные куски уж сложатся в единую картину как-нибудь.

Когда люди подхватывают БТК, они начинают находить у себя диагнозы, разбираемые на занятиях. Наиболее мнительным мальчикам удавалось даже диагностировать себе эндометрит, которым болеют лишь девочки, а девочка могла обнаружить у себя симптомы какого-нибудь крипторхизма.

А мне хотелось экзотики. Редких, эффектных, сложновыявляемых диагнозов! А еще лучше — какой-нибудь уникальный, но безвредный синдром.

Не судите. Всем хочется побыть уникальными.

Пока все примеряли на себя каждую страничку из учебника терапии, я внимательно слушал свое тело и наслушал на классическую картину синдрома с красивым названием в виде фамилий двух немецких докторов. Ничего смертельного, но звучит пугающе.

Диагностическая победа! 

Она, конечно, вскоре разбилась в пыль на осмотре у ортопеда. «Никакого Осгуда-Шлаттера я у вас не вижу, голубчик». Внушительный перечень моих симптомов оказался надуманным.

И то правильно. Не родила земля еще таких студентов, что ставили бы правильные диагнозы с самых первых занятий в клинике. Так не может быть.

Потому что в книжках одно. А в жизни, как потом научит клинический опыт — медицина наука неточная и в книжках своих имеет право писать что угодно, но природа этих книжек не читала и все равно что-то сделает по-своему.

Распутать аккуратно, без ненужных натяжек, клубок болезни, опознать ее истинное лицо — это уже клиническим мышлением называется. Про такое, к сожалению, книжек нет. Только личный опыт, знания и советы коллег помогут молодому врачу его сформировать.

Ну, или не помогут. Неприятно получится, конечно.

Короче, после фиаско с постановкой себе диагноза, я на долгое время перестал этим заниматься.

А в дни затянувшихся праздников и изобильных застолий, осоловевший мозг отключается и из глубин прошлого всплывают его скелеты. Всплыла и моя болезнь третьего курса.

Уже к середине первой недели новогодних праздников организм вяло заявил о своем несогласии с их программой и меню тихим поскуливанием боли в правом подреберье. То, несомненно, желчный пузырь: утомленный обилием то жирной, то жареной пищи он сначала довольно резко ткнул меня в бок острием желчной колики, но вскоре острая боль усохла до невнятного, но тягостного ощущения.

А, ерунда, колика. Пройдет. Меньше жирного и майонеза, и все будет ок.

И вот в этом месте внезапно всплыл Скелет Болезни Третьего Курса.

Лежим вместе с ним на диване и размышляем.

А если это не желчный пузырь, но утонувшая в этаноле печень приказывает долго жить? — Мерзко шептал мне скелет. — Трансплантации ныне дороги и лист ожидания же!

Я попробовал пропальпировать край печени. Было неприятно, и на секунду мне даже показалось, что она увеличена. Еще раз. Еще.

Да нет же, не она. Точно тебе говорю, желчный! Сгинь!

Мерзкий Скелет на сдавался: Ну, тогда, может, панкреатит? Тоже можно картинку собрать!

Ага, панкреонекроз еще, — подумал я и толкнул скелет силой, отправив обратно в небытие.

Спать совсем не хотелось. Я лежал, глядя прямо в потолок и, позабыв о неприятной тяжести под ребрами, медленно моргал. Мысли были какие-то бледные и несущественные. Четыре дня праздников. Четыре дня как я не высыпаюсь и верчусь в этой карусели между сельдью под шубой и тазиками с оливье под дождем из брызг шампанского.

А позабытая моим вниманием боль незаметно и полностью растворилась.

Холецистит? Гепатит? Панкреатит? Уверен, что ничего. Просто спать пора. Иди спать.

Хотя я довольно часто повторяю, что ни о чем в своей жизни не жалею, это, конечно, не так. Но сожаление у меня обычно вызывают вещи, которые, как кажется, оказываются вне моего влияния.

Например, я часто сожалею о том, что не могу больше рисовать по пути на работу. Раньше, в ординатуре, когда мне приходилось ездить в Химки в Зачарованный лес, у меня каждое утро были 15-20 минут для того, чтобы накалякать в планшете что-нибудь по-быстрому, пока служебный автобус вез меня до работы. Теперь же не побалуешь: тесное московское метро в час-пик — не лучшее место, чтобы рисовать, тут бы устоять на ногах и избежать участи быть раздавленным людской толпой!

Я сожалею, что время пролетает так быстро и практически не оставляет за собой никаких воспоминаний. Хотя в этом, по-видимому, немалая часть моей собственной вины. Кто, как не сам человек, творец собственных воспоминаний? Есть над чем поработать в этом направлении.

Я сожалею, что лето в Москве такое короткое. Зима, кстати, тоже неприлично коротка. Большую часть года за окном серая грязь, пасмурно и неприветливо — хочется поглубже закутаться в теплое одеяло, закрыть глаза и впасть в анабиоз, чтобы только пережить это время без необходимости лишний раз покидать свое теплое гнездо.

Очень жаль, конечно, что в свое время я недооценил важность чтения и надолго забросил книги. Сейчас наверстываю, конечно, но отбитая в школе любовь к литературе, словно чахлое растение, которое долго держали без света и воды в темном чулане, воскресает очень медленно и неохотно.

А в целом — все это лень. Вот о том, что я наделен этим замечательным качеством, я и сожалею больше всего. Правда, поделать пока ничего не выходит. Мне лень. Эпическая битва с нею уже началась, но до победы еще так неприлично далеко, что и упоминать об этом, наверное, не следовало.

Погода этим субботним днем оказалась чудо, как хороша, и я решил отправиться на свежий воздух поближе к воде, чтобы проветрить тело и мысли от накопившейся пыли повседневности. Возможно, не лучшим выбором было отправиться к Бутовскому пруду, но и трястись в метро до других городских парков тоже не хотелось, и выбор оказался предопределен.

Тут неплохо: высоко в лазурном безоблачном небе ярко светит солнце, мимо него то и дело проплывают блестящие пузатые сигары самолетных фюзеляжей, я лежу в кружевной тени у самого берега огромного пруда и впитываю кожей теплые лучи.

Сегодня суббота. Парк у пруда полон народу: москвичи отдыхают. Газон усеян телами загорающих, иные возвышаются в кустах в полный рост, едва прикрытые тонкой полосочкой ткани — эти почти шоколадного цвета, но с жадностью ловят каждый фотон ультрафиолета, чтобы стать еще немного темнее, пес его знает, зачем.

Жарят шашлыки. Мангальный дым, пропитанный вкусом жареного мяса, к счастью, не скапливается: легкий ветерок разносит его над парком, оставляя лишь тонкий флер аппетитного аромата.

Шумно. Очень много детей, они метеорами носятся вокруг, плещутся в воде, играют и радуются. Детство, беззаботное детство, замечательная пора! Когда можешь вообразить себе в игре все, что угодно, и палка легким усилием воли превращается в лихого скакуна, а сложенные горой подушки — в неприступную крепость.

Пытаюсь освободить голову настолько, чтобы тоже ненадолго погрузиться в беззаботное детство внутри себя и побыть там немного, это невероятно освежает. Но ничего не выходит: меня выдергивает из блаженной нирваны кучерявый ангелочек лет пяти, выскочивший из пруда, оросивший меня мириадой брызг и теперь наворачивающий круги вокруг с криками: «Медуза! Медуза!!»

Вот так. Медузы! Я не в Бутово. Я на море. Мне хорошо!

Проснулся удивительно разбитым. Все это от того, конечно же, что лег вчера лишь к полуночи, а до того не спал толком на работе. Если кофе, легкий завтрак и зарядка не приведут меня сейчас в рабочее состояние, то день сегодняшний пройдет со скрипом. 

Естественно, ничего не снилось.

Нога все болит. Вчера, перед тем как пойти к травматологам смотреть пациентов на операции, заскочил в рентген, напросился на снимок колена. Хорошая новость: это не кости, кости целы. Плохая новость: значит, это сухожилия. Значит, болеть будет еще долго, несколько недель. Травматологи мои опасения лишь подтвердили. Надеюсь, за эти несколько колченогих недель моя походка окончательно не испортится, я не заработаю плоскостопия и сколиоза, ведь все эти обезболивающие таблетки и мази почти не помогают, а постоНно носить коленный ортез мучительно.

Переживем. Все переживем. Сегодня меня ждет интересный и очень насыщенный день.

Сегодня ничего не снилось, вроде бы. Может, просто позабыл все, а может, это от того, что на работе я и не сплю толком, а чутко лежу с закрытыми глазами в ожидании вызова.

А я уж думал, что меня будут мучать путаные сновидения по мотивам проглоченной вчера «Цветов для Элджернона», которая теперь, пожалуй, займет место в списке моих любимых книг.

Дежурил трансфузиологом. Вызывали к мужчине 68 лет, у которого лейкоциты нарастали с космическими скоростями, удваиваясь каждый час. К ночи было уже 160 тысяч. С такой же скоростью снижался гемоглобин, и несмотря на все переливания, к часу ночи мужчины не стало.

Особенно яркая надежда в глазах родственников тех, кого спасет только чудо и чьи шансы дожить до утра катастрофически близки к нулю — почему?

И еще пара вызовов, но там ничего особенного.

Как-то незаметно почти исчезла привычка писать в метро. Раньше как бывало — сядешь в вагон, обратишь взор внутрь себя, а там роятся мысли, мысли, огромное количество идей. И ты ловишь первую попавшуюся за хвост, тянешь, разворачиваешь, и вереницей вытягиваешь вместе с нею еще с десяток. И льется прямиком из подсознания связный, полнокровный поток графомании прямо на экран смартфона, и к приезду на работу готов очередной опус, иногда даже содержащий глубокий смысл. И бог с ним, что не всякий раз — но хотя бы занятая этой простой работой соображалка не простаивает и не ржавеет.

А в последнее время как-то не выходит. То взор внутрь не оборачивается, зацепившись за интересную загогулинку окружающей среды, а то, заглянув в душу, обнаруживаешь там холодный зияющий черный космос, зыбучую пустоту, от которой тут же убегаешь вовне, хватаясь за музыку в наушниках, как утопающий за спасительную соломинку.

Грустно это. Куда все подевалось? Как вернуть?

Да никуда оно не подевалось, все на своем месте, бери — не хочу. Просто не видно ни зги, непонятно, за что хвататься: кто-то погасил свет.

Что ж, пора зажигать свечи и снова отправляться в путешествие по чертогам собственного разума. Сдуть там накопившуюся пыль, разогнать набежавших тараканов и починить, наконец, электропроводку, чтобы свет больше не погас никогда.