Мысль в моей голове — как перламутровая жидкость легче воздуха. Она рождается, вытекает, преломляя в своей поверхности окружающее и поднимается вверх, где могучие ветры стратосферы распыляют ее на атомы, превращают в небытие. Я много думал, как она там происходит, внутри, моя мысль. И лучшей метафоры, чем перламутровое облако, придумать не получилось.

А вы знаете — мне нравится. Нравится выпускать эти облака, нравится смотреть, как свет преломляется в них неправильной формы поверхностях. Нравится видеть, как выпущенная на свободу мысль начинает жить собственной жизнью, меняет свою поверхность, растягивается или, наоборот, сжимается в маленькую точку или превращается в линзу, фокусирует все внимание там, куда и не взглянул бы никогда.

Мне нравится смотреть за вращением шестеренок разума. За величественным покачиванием маятника свободомыслия. За мерным постукиванием механизма моего мозга.

Мне настолько нравится это, что я испытываю физическую боль, когда вижу, как ржавеют эти самые шестеренки. Как пыль времени толстым слоем покрывает эти механизмы. Как стремительно устают металлы того, что еще недавно казалось нерушимым и вечным.

Как я больше не могу то, что еще несколькими десятками недель ранее удавалось мне без всякого напряжения. Совсем скоро я больше не смогу произвести перламутровые облака.

Жила-была как-то раз девочка по имени Катя. С самого детства мама рассказывала ей, какая Катя замечательная и единственная в своем роде, рисовала ей в воздухе пальцем замки замечательных жизненных перспектив и описывала яркое будущее, которое ждет ее буквально со дня на день.

Катя жила со своей мамой в маленькой, аккуратно обставленной квартирке на краю большого города и очень верила рассказам своей родительницы. Она представляла себе, как однажды в обитую нежно-серым дермантином дверь постучит прекрасный принц, возьмет ее за руку, усадит в красивый автомобиль и отвезет в свой ослепительно-белый дом, над которым никогда не заходит солнце, и они будут там жить долго и счастливо, и она подарит ему троих детей, ангелочков с золотисто-русыми, как у нее, кудряшками волос.

В конце концов, именно так ей и рассказывала мама — а разве мамы умеют обманывать?

В маленьком мире их кукольной квартиры ход времени был совсем незаметен: день ото дня ничего не менялось, только фикус становился немного больше. Незаметно росла и Катя, росла и превращалась в прекрасную принцессу, прямо как и описывала мама. Только принц все задерживался где-то.

Наверное, виной тому были дорожные пробки. Город вокруг катиного дома расползался в стороны, как дрожжевое тесто, за которым не уследили. Словно грибы после дождя за окном появлялись и тянулись к небу новые дома, они составляли целые новые районы, и узенькие нитки дорог между ними по ночам загорались светящимися бусинами стоящих в заторах машин.

А Катя ждала. Старая мама ни разу не давала повода усомниться, что ожидание напрасно, и даже на смертном одре последними ее словами были: «Ты только дождись, Катенька, обязательно дождись».

И она дождалась. Через много-много лет, когда время в ее маленькой квартирке, казалось, уже совсем остановилось, в обитую нежно-серым потершимся местами дермантином дверь глухо постучали.

Как обычно бывает, долгожданный стук оказался полнейшей неожиданностью и застал Катерину врасплох. Она суетливо собрала серебро волос в аккуратный худой хвост, быстро стряхнула пыль с давно ждавшего своего часа белого ситцевого платья, накинула его и поспешила открывать.

На пороге стоял сутулый мужчина с толстой сумкой почтальона через плечо. Он протянул Кате планшет и ручку.

— Но… что это?

— Пенсия. Распишитесь.

А я как-то раз перестал верить в чудеса. Не то, чтобы внезапно: шел-шел и перестал. Это произошло незаметно, а вскоре поспело и осознание, что в чудеса я больше не верю. Кстати говоря, особенно я не расстроился, скорее, воспринял это обстоятельство как должное, как неизбежное следствие того, что я взрослею, а взрослым, как мне тогда казалось, вера в чудеса не свойственна.

Ах, как же мне всегда хотелось побыстрее повзрослеть! Мир взрослых людей манил своей загадочностью, причудливым кружевом межлюдских взаимосвязей, скоростью, самостоятельностью… Все детство, кажется, я провел в ожидании того момента, когда щелкнет в голове некий тумблер, возможно, раздадутся фанфары, и торжественный голос диктора московского метро поздравит меня с тем, что теперь я официально взрослый.

Ничего подобного, естественно, не произошло. Ни тумблера, ни фанфар, ни диктора — а годы шли, и ощущение было, что где-то меня обманули, что я не взрослею, а просто состариваюсь. И сверстники, кстати, тоже.

И вот потом пропала вера в чудеса. Она растаяла на языке, как сахарный леденец, оставив после себя кисло-горькое послевкусие, но ощущения взрослости не оставила. И мир вокруг не изменился, просто деревья стали чуть ниже, да краски слегка потускнели.

Так продолжалось год за годом, постепенно вкус чудесной конфеты был окончательно забыт, глаз попривык к окружающей серости, и казалось, что так было всегда.

А потом — вы представляете? — я познакомился с самым, что ни наесть, настоящим волшебником. И мы здорово подружились, обнаружив, что можем многим друг с другом поделиться.

И мир снова окрасился в разные яркие цвета. И я вот что думаю — а может, и хорошо, что в моей голове однажды не щелкнул тот самый тумблер?

С днем рождения, Дима. Здоровья тебе и долгих счастливых лет впереди!

Саундтрек: Женя Теджетова и группа «Салют»: Юпитер

Утро сегодня выдалось морозным и очень солнечным. Я вышел из больницы, клубясь паром дыхания, на поседевшую за ночь улицу, где среди покрытых сахаром изморози деревьев стояли обледенелые машины дежурного персонала. Было уже слишком поздно для утреннего часа пик, а обеденная толкотня еще не захлынула улицы, и у меня было время сполна насладиться этим морозным моментом.

Но закутавшись потеплее в шерстяной шарф и застегнув еще одну пуговицу на куртке, я быстро пошагал в направлении метро, стараясь как можно более осторожно ступать на покрытый едва заметным лаком льда каменный паркет тротуара. Навстречу мне торопились последние опаздывающие на работу, с непривычки в этот первый по-настоящему холодный день они, казалось, надели на себя все теплые вещи, что смогли найти в своем гардеробе, отчего были похожи на нахохлившихся воробьев. А я, пришедший на работу теплым днем накануне совершенно налегке, наверное, казался им инопланетянином.

Посеребренные ветки деревьев были совсем неподвижны — стоял абсолютный штиль. Густые облака пара труб заводов и котельных города причудливыми колоннами поднимались вверх и подпирали собой необыкновенно высокое голубое бескрайнее небо. Оно сегодня было совсем чистое, и только редкие самолеты чертили в нем свои следы.

В Москве начиналось утро нового рабочего дня, а у меня закончилась суточная смена, и я, в целом вполне довольный собой, ехал домой отдыхать и набираться сил.

Горожане настолько любили облака, что все свободное время проводили, наблюдая за ними. Целые заводы и фабрики были построены только для того, чтобы создавать их — невесомых ватных великанов синих высот.

Город был очень богатый. Он стоял на месторождении зеленого эфира, которого было так много, что он струйками бил из поверхности земли и разливался по ней маленькими озерцами. Эфир этот очень ценили в других городах, где его никогда не водилось, и там дорого покупали, обменивали его на продукты и электричество — Город совсем ни в чем не нуждался.

Почти все взрослое население Города было занято на облачных фабриках. Это было очень почетно, это называлось — Труд. В три смены без перерыва в огромных эллингах люди неустанно жгли электричество и лили воду, собирая как можно больше облаков и как можно богаче украшая их. Когда работа над облаком заканчивалась, работники ангара за длинные тросы выводили его на летное поле и отпускали: облако легко и неторопливо поднималось к небу и занимало там отведенное место, а зачарованные полетом люди долго стояли с открытым ртом, запрокинув головы, и наслаждались сделанной работой. Облака висели в небе недолго и легкой дымкой полностью растворялись навсегда, и тогда работники возвращались в ангары и приступали к изготовлению следующего облака.

Вечерами, когда небеса заливались черными чернилами и не было видно ни облачка, свободные от Труда горожане собирались на кухнях своих маленьких квартирок и спорили, у кого облака получались лучше, гуще и красивее. Споры часто перетекали во взаимные оскорбления, драки, и в этих кухонных сражениях люди даже гибли, бывало, гибли за свои облака.

Так шли годы, менялись поколения, и новым горожанам казалось, что так было всегда. Они уже совсем не смотрели на землю, под ноги — зачем, если в грязных лужах не отражались белые облака? Пока они стояли с заломленными шеями и сосредоточенно пялились в небо, никто и не заметил, как струйки зеленого эфира истощались и однажды иссякли совсем.

Снаружи — не очень впечатляюще. Маленькое колото-резаное ранение сантиметра два длиной на передней поверхности грудной клетки. Почти сухое, так — две-три капельки крови.

И пациентка в сознании, пьяная в умат, но разговаривает с тобой, смотрит на тебя мутным взором алкоголика и жалуется на небольшой дискомфорт в груди. И ты слушаешь дыхание в легких — все ровно, и на секунду кажется: фух, пронесло, ничего важного не задето! Вот только больной быстро — за считанные минуты! — становится хуже. И давление в артериях уже не держится, и сознание все больше эпизодами, и сердце стучит все глуше.

Начинаешь анестезию. Хирурги намыты. Осторожно, чтобы не доломать и без того нарушенное хрупкое внутреннее равновесие организма, интубируешь трахею, надежно фиксируешь трубку. С этого момента хотя бы о дыхании можно не волноваться постоянно, его возьмет на себя аппарат.

Разрез. Аккуратно и насколько возможно быстро хирурги слой за слоем разрезают кожу, подкожную клетчатку, и вот в ране показалась грудина. Больной, тем временем все хуже без других видимых причин, и твое самое неприятное опасение сбывается: это тампонада перикарда.

Перикард, или сердечная сорочка — это сумка, в которой, надежно защищенная от трения и микроорганизмов окружающей среды, работает наша сердечная мышца. Это его эволюционное предназначение — защищать. Но эволюция не успела приспособить перикард к защите от стальных клинков. Продырявленные ножом листки перикарда быстро склеиваются между собой, восстанавливая герметичность полости перикардиальной сумки, и в эту сумку через брешь в стене сердца поступает под давлением кровь, мешая миокарду сокращаться, эта кровь сдавливает его, оставляя все меньше свободы для наполнения желудочков — кровообращение ухудшается, и этот процесс происходит чрезвычайно быстро.

Я покрываюсь крупными каплями холодного пота. Если верить показаниям монитора, кровь почти перестала циркулировать в организме моей пациентки, а хирурги лишь готовятся к стернотомии — они распилят грудину вдоль, чтобы получить прямой доступ к сердцу. Секунды, мучительные секунды!.. Каждая прошедшая секунда усугубляет нарушение кровообращения, с каждой секундой к мозгу больной поступает все меньше крови, а значит, вероятность благоприятного исхода тает, как лед в доменной печи.

Наконец, грудина распилена. Ослепительно блещет в лучах операционной лампы ранорасширитель, лапки которого растягивают края операционной раны широко в стороны, открывая обзору органы открытой грудной клетки. Легкие, крупные сосуды, и вот, посередине, набухшая, переполненная кровью полупрозрачная сердечная сорочка. Еще один надрез, и отсосом полость перикарда быстро освобождается от жидкой крови и ее свертков.

И вот оно, сердце. Почти пустой, трепещущий мышечный мешочек, размером немногим больше кулака. Оно почти не сокращается, и кардиохирург берет его в свои руки и массирует вручную, поддерживая хотя бы какое-то кровообращение. Мы с сестрой-анестезистом спешно вводим необходимые препараты для реанимации — адреналин, атропин, увеличиваем внутривенное вливание жидкости, чтобы наполнить опустошенные желудочки. Сердце наполняется и вроде бы оживает — хирург отпускает его и мы все напряженно ждем: секунда за секундой, три, четыре… сокращений нет — асистолия.

Хирург продолжает массировать сердце, мы продолжаем вводить лекарства: надежда есть, ведь только что миокард еще сокращался так, как ему положено! Медленно тянутся минуты, в помещении становится неестественно холодно, потом внезапно очень жарко. Я контролирую параметры на мониторе пациента. Терпимо для реанимации, хотя с такими, конечно, не живут.

Прямой массаж сердца прекращается на секунду, чтобы проверить собственную активность миокарда. На мониторе мелкие очень частые волны — фибрилляция! В сердечной мышце появилась собственная электрическая активность, но сокращения отдельных волокон разрозненные и хаотические, поэтому совершенно неэффективные для кровообращения. Необходимо синхронизировать их между собой — нанести электрический разряд дефибриллятором.

Разряд!

Есть синусовый ритм! Маленькое сердце в операционной ране начинает биться регулярно, и через небольшую рану в правом желудочке с каждым ударом бьет вверх тоненькая струйка темно-вишневой крови. Тоненькая струйка жизни с каждым ударом покидает это тело.

Вот так выглядит прямое ранение сердца. А всякие поэты и художники, вещающие о своем раненом сердце — жалкие спекулянты. А я очень недоволен собой на последнем дежурстве. Мне еще много, очень-очень много надо узнать.

Я очень-очень люблю тебя, Мама. Спасибо тебе, что ты есть. Спасибо за то, что ты всегда рядом и прости меня за то, что не каждый раз, когда это бывает необходимо, рядом с тобой оказываюсь я.

Я очень хотел поздравить тебя сегодня лично и обнять. Прижаться крепко к твоей груди и закопаться пальцами в твои мягкие волосы. Достать из самой глубины души неуклюжие, но искренние слова поздравления и протянуть их тебе. Смотреть в твои глаза, с искорками света в слезах счастья, видеть твою улыбку.

Жаль, что этого не получилось. Разбитый вдребезги заставшей врасплох болезнью, я весь день лежу сегодня в постели, прожигая раскаленным телом в простынях дыру, ведущую, по ощущениям, прямо в ад. Я пробовал собраться и выйти на улицу, я пытался уехать к тебе, Мама, но ничего не вышло — прости меня. Хорошо, что есть телефон, что есть интернет — я все же смог поздравить тебя хотя бы как-то.

Я очень люблю тебя, Мама. С днем рождения. Пожалуйста, просто будь. Просто всегда будь.

Затяжной отпуск — как затяжной прыжок с парашютом. Никогда с парашютом не прыгал, но мне представляется именно так: сначала до одури страшно перед неизвестностью, потом захватывает дух и эйфория, потом открывается купол, и ты паришь, наслаждаясь прекрасными видами, затем становится все скучнее и скучнее, и вот уже надоело совсем, скорей бы приземлиться — и как только осознаешь эту мысль, так земная поверхность начнет стремительно приближаться, и снова страх — не переломать бы ноги.

А может быть, с парашютом все не так — ведь я никогда не прыгал. Но с моим месячным отпуском все вышло именно таким образом. Вырвавшись из повседневной рутины, я первым делом почувствовал радость и облегчение. В этой легкой эйфории незаметно пролетела первая неделя, затем был замечательный минский уик-энд, тоже промелькнувший яркой падающей звездой и растворившийся во времени, оставив после себя приятное послевкусие драников и лидского пива; к исходу второй недели отдыхать надоело и захотелось на работу.

Раньше я всегда старался брать отпуск не длиннее трех недель, и к концу третьей недели желание работать становилось настолько острым, что вернуться обратно в карусель повседневности никогда не составляло проблемы.

Но за рубежом третьей недели отпуска, оказывается, притаилась опасность. Словно лампочка, которую забыли выключить, мое желание работать неожиданно перегорело и сменилось настоящей апатией. День ото дня я смотрел, как меняется число в календаре, и с тоскою провожал каждую минуту истекающего отпуска. К концу отведенного времени я подошел опустошенным и, по ощущениям, совершенно не отдохнувшим.

Работать после отпуска не хотелось. Совсем. Впервые в жизни. Вставать, как и прежде, в половине шестого утра, получалось с огромным трудом. Переполненное метро вызывало раздражение, а утренние сумерки, в которых происходил мой путь в богадельню, навевали одну тоску. На горизонте показался линкор депрессии и медленно, но верно, стал приближаться.

Нужно было что-то делать, пока осенняя хандра не переросла в настоящую болезнь. И я, не придумав ничего лучше, решил, что просто буду двигаться. Просто следовать предложенному расписанию: превозмогая усталость и сон подниматься по утрам по будильнику; пытаясь разглядеть хотя бы что-нибудь положительное таращить глаза в утренних сумерках; налаживая душевное равновесие восстанавливать привычки, нарушенные отпуском.

Например, не раздражаться утреннему пассажиропотоку в метро, а вместо этого сочинять что-нибудь в телефоне — что я, собственно, сейчас и делаю. И, вы знаете, помогает.

Кстати, моя станция. Пора на любимую работу!

Всегда старался пожить подаренный час.

Ну, тот, который появляется, когда переводят стрелки часов. Волшебство: вроде бы и ничего не меняется в мире, но вдруг откуда ни возьмись появляется целый час времени, который можно использовать по собственному усмотрению!

Я, когда в первый раз осознал эту штуковину, полночи не спал, все ждал, когда же этот волшебный подаренный час наступит. К сожалению, часов  в детской комнате не было, и отследить время никак не получалось. Более того, чем ближе были два часа ночи, тем сильнее притягивались друг к другу веки, тем могущественнее становилось заклятие сна, и тем скорее я погружался в него.

И никогда не получалось у меня досидеть до перевода стрелок.

Никогда до. Но сегодня впервые.

И вот я живу этот подаренный час. Вернее, даже не подаренный — возвращенный, ведь этот час у меня когда-то давным-давно отобрали. Я живу его на ногах — не лежа в сонном забыть, но бодрствуя, и что?..

Да ничего. Как когда-то разрушилась моя вера в Деда Мороза, так и вера в волшебство этого необычного переходящего из одного времени года в другое часа ускользнула, как вода сквозь пальцы.

Ничего-то тут и не произошло. Приборы поумнее сразу сами перевелись на новое время, а многочисленные часовые механизмы я завтра еще полдня буду находить по всему дому и поворачивать стрелки на час назад, лениво матеря их несовершенство.

А Время продолжит свое величественное течение, и мои судорожные переводы стрелок не создадут в нем даже малейшего завихрения.

Вот и настало то время, когда Богиня Большого Города превратилась из молодого, полного жизни распустившегося бутона в налитый, золотистый, зрелый плод. Вместо ускользнувшей молодости в Богине поселилась неторопливая рассудительность, величавость, которые со стороны несведущему могли показаться неповоротливостью, но на деле служили лишь общему благу. Пока Богиня была молода и рьяна, ее Город пух во все стороны, как дрожжевое тесто, позабытое нерадивой хозяйкой: некрасиво, разлаписто, порою — совсем неуместно.

И вот теперь Богиня повзрослела, и ее рассудительность и осторожность пришли на смену безбашенному энтузиазму молодости, и Город тоже устоялся в своих границах; лишенный возможностей дальнейшего неконтролируемого роста, он развивался внутри отведенного пространства, становился выше, сильнее и красивее. И жители в нем старались соответствовать своему Городу — они вытягивались, органично срастались со своими новыми, красивыми нарядами, изо всех сил поддерживая высокие стандарты жизни в новом мегаполисе нового мира.

А каждое утро и каждый вечер Богиня варила трафик-джем. Она никогда никого не угощала своим джемом, она варила его просто так, для собственного удовольствия, умиротворения, а главное — для осознания собственной значимости и небесполезности.

Ну а то, что во время каждой варки трафик-джема отдавали свои жизни несколько десятков горожан, разве имеет, в сущности, хотя бы какое-нибудь значение?