А на улице-то что творится — благодать, зимняя сказка. Пушистыми белыми кистями устремились в ярко-голубое небо деревья своими инкрустированными белоснежными искрами инея ветвями. Мороз потрескивает, кусается: я перчатки дома забыл, так за те три минуты, что пришлось прошагать от автобуса до тепла подъезда твоего дома, искусало меня почти что в кровь, да в пузыри.

Не жалуюсь. Когда-то на занятиях по хирургии третьего курса (самых базовых, самых общих), рассказывал нам сквозь свою лучезарную улыбку препод, как похрустывают намертво отмороженные пальцы бомжей при ампутации. Помню, мне почему-то мерещилось, будто бы хруст должен быть, как от чипсов, сочный такой, звонкий хруст.

Тьфу.

Любопытно все же, как бы хрустели мои пальцы, выморози я их намертво? Впрочем, любопытство это исключительно теоретического толка, вовсе не руководство к действию. Пальцы мне все же пригодятся еще (когда-нибудь).

Вернулся домой. Разделся. Немного погодя, разделся еще больше. И пришел к окну, посмотреть, как там, да чего. Пока закипает чайник.

От Трескучего меня теперь отделяют лишь пара тонких мембран оконного стекла, полметра подогретого центральным отоплением воздуха, да хлопок исподнего. И я ему смеюсь прямо в это изумительно-искрящееся инеем на солнце лицо, вторя диджеям норвежского радио, веселящимися над пробками в Осло из колонок под потолком кухни. Они далеко, у них совсем скоро — Jul, Рождество, главный праздник на планете.

У меня завтра тоже будет маленькая дата. Я даже картинку нарисовал, жаль, не могу тебе показать: телефон сгинул где-то в московских снегах, а фотоаппарат не выдержал неравной схватки с лужей кошачей мочи.

Лунтик, он, знаешь ли, мочит все предметы и всех людей, которые, как его маленькому кошачьему мозгу кажется, претендуют на мою исходно ему предназначенную любовь.

За окном медленно вальсируют вниз огромные белые мухи снега. Мир укрывается одеялом, но спать не идет, будто капризный ребенок. Я пью на подоконнике горячий чай и рисую на запотевшем от его пара стекле замысловатый узор, потому что в разогретом централым отоплением скворечнике имени меня Морозу рисовать не дозволено.

Задумался, как, должно быть, странно со стороны выглядит, когда я, позанимавшись в метро норвежским в Дуолинго упражнениями вроде «Jenta spiser et jordbær» («Девочка кушает клубнику» — норв.) и «Elgen ser en maur» («Лось видит муравья» — норв.) сворачиваю приложение, включаю плеер и достаю из рюкзака увесистый томик по организации норвежской системы здравоохранения. Естественно, на норвежском же. И читаю.

Должно быть, это выглядит как в известной по интернет-мемчику инструкции по рисованию кота для начинающих: шаг первый — нарисуйте два овала; шаг второй — дорисуйте все необходимое, чтобы получился кот.

Но это со стороны. Внутри-то я еще, (lov himmelen!) вроде бы помню ношк на столько, сколько требуется при обычном неторопливом и вдумчивом чтении без ежеминутной необходимости свериться со словарем.

А вообще все это потому, что у меня, кажется, наступило очередное Пробуждение. Я проснулся, вернулся из тягостного киселя депрессивного безвременья и безнадеги, и тут же накрылся волной обжигающего энтузиазма и уверенности, что я все-таки могу. Могу попробовать, могу справиться, могу победить и могу сделаться сам и сделать окружающую меня действительность лучше.

Только бы огонь не погас снова. Må kraften forbli med meg.

Поддавшись очередному импульсу, купил вчера фотопринтер с системой непрерывной подачи чернил, Epson L800. Раньше Эпсон, помнится, костерил такие системы, как мог, оберегая собственные доходы от продажи фирменных расходников, но теперь, по-видимому, решил возглавить то, с чем оказался не в силах бороться — да не суть. Сам принтер тоже хорош, отпечатки делает замечательные, как-нибудь я обязательно сделаю коротенький обзор, но поговорить я хотел совсем не об этом.

Одним из первых шагов в установке этого принтера является заправка системы непрерывной подачи чернил собственно чернилами. Первоначальный набор поставляется вместе с принтером во флакончиках по 50мл количеством аж шесть штук.

Ну вы поняли, да? Я уделался по самые уши.

Руки у меня, конечно, приспособлены совсем не из того места, из которого стоило бы, но совершенно точно они растут не из жопы. Иначе объяснить то, как у меня получается благородный ручной труд, мне не хватает интеллекта.

Ну, то есть, как. В целом-то все неплохо, но есть нюансы. С самого детства эти нюансы не дают мне покоя. В детском саду, в вечерней группе, мне нравилось вышивать крестиком: замечательное, в сущности, занятие, помогавшее скоротать время до прихода родителей не особо докучая воспитателям. Результаты моих трудов на первый взгляд обычно весьма точно соответствовали первоначальной задумке, вот только расход мулине был удивительно велик. Секрет таился на обороте: Саша рос творческой личностью, и вышивать крестик за крестиком, от одного к следующему, соседнему, ему казалось скучно, поэтому следующие крестики выбирались хаотически, и на оборотной стороне вышивки толстым слоем покоились втуне потраченные нити.

Складной стульчик, который мы мастерили в школе на уроке труда (посвятив сему занятию едва ли не целое полугодие) получился у меня совсем как на картинке из учительской методички, и даже складывался, но, несмотря на тщательное следование чертежам, ножки его почему-то вышли немного разной длины, в результате чего стульчик всякий раз жалобно поскрипывал, когда я демонстрировал его функциональность перед гостями, грозя предательски развалиться в самый неподходящий момент.

Потом было еще много чего. Недоделки и шероховатости становились все менее заметными, но никогда не покидали мои поделки. В редкие приступы перфекционизма я мог насиловать какую-нибудь свою работу, шлифуя до блеска неудачные на мой взгляд места, но потом, во время презентации, занозы вылезали из какого-нибудь совершенно неожиданного угла. Впрочем, редко когда эти занозы замечал кто-нибудь, кроме меня — настолько они были незначительны, — но идеальной свою работу я назвать все же не мог.

В общем, не могу сказать, что сильно страдаю от своего несовершенства и от несовершенства всего того, что я делаю. Зачаток перфекционизма в свое время удалось обуздать и ввести в продуктивное русло, позволив себе производить на свет вещи с несущественной щербинкой, которая зато делает наделяет работу душой, приятным ощущением рукотворности и человеческой теплотой.

Имперфекционизм, в конце концов, тоже имеет право на существование. И бог с ними, с окрашенными во все цвета радуги пальцами — они непременно однажды снова обретут нормальный оттенок человеческой кожи.

Я удивительно плох в смысложизненных решениях. Когда предстоит определиться, как дальше жить, я цепенею и становлюсь особенно восприимчив к любым влияниям со стороны окружающих людей, мнение которых мне не полностью безразлично. В эти моменты, как назло, ветер peer pressure дует в совершенно разных направлениях, разрывая меня на клочки.

И ведь не только снаружи мнения отличаются. Внутри идет не менее оживленная борьба холодного мозга и горячего сердца. Рассудок отчаянно рационализирует, парируя аргументы эмоций, и накал страстей в черепной коробке такой, что можно выплавлять сталь. Вот только силы примерно равны, никакого очевидного решения не приходит, и нерастраченная энергия внутренних противоречий продолжает копиться, угрожая мощной неконтролируемой цепной реакцией непредсказуемых последствий.

Ну зачем, ну почему я не эгоист? Это здорово помогло бы в ситуациях, когда нужно определиться между своей выгодой и благополучием окружающих! Но нет, вместо того, чтобы обустраивать собственное существование любыми средствами я зачем-то стремлюсь оставить как можно меньший неприятный след в жизнях окружающих (часто — совершенно посторонних мне) людей. И самое обидное, эмоции почти никогда не дают признать, что, окажись эти люди на моем месте, они ни за что не поступили бы так же.

Эх, мама… зачем только ты воспитала меня таким добрым мягкотелым мямлей?

Вчерашний день ознаменовался прямо-таки невероятным количеством забытых мною вещей. Начиная от домашних дел, которые так и не дождались моего внимания, и заканчивая непосредственно физическими вещами, которые я оставлял, терял и всеми другими возможными способами забывал об их существовании.

Да вот хотя бы штатив. Поразвлекшись автопортретной фотографией на пленере, я упаковал камеру и прочие причиндалы в фоторюкзак, бросил оный за спину и, оседлав велосипед, помчался домой, поднимая за собой клубы пыли. По прибытии, обнаружив недостачу штатива, я покрылся крупными каплями холодного пота и тут же отправился обратно тем же путем, внимательно высматривая обочину: была мысль, что штатив мог неведомым образом отстегнуться по пути. Но нет: он так и стоял ровно на том же месте, где я им в последний раз пользовался. Хорошо еще, что место оказалось совершенно мертвое, и штативу ноги приделать никто не успел.

Вечером я решил заправить хлебопечку, чтобы утром она порадовала меня свежей сдобой. Тщательно следуя пунктам в рецепте, я опустил на дно чаши дрожжи, муку, соль, сахар, сливочное масло, загрузил в диспенсер орехов и изюм, выставил таймер и отправился спать. Ну, догадываетесь, да? Никакого кекса у меня не получилось. Я забыл добавить яйца. Слегка обуглившуюся смесь муки с орехами утром пришлось отправить в мусорное ведро (эх, еще побольше бы масла, и получилось бы песочное тесто, можно было бы скосить под дурачка и сделать вид, что такой и была первоначальная затея!)

Таблетку антибиотика на ночь я принять тоже забыл. Хорошо, что это была последняя таблетка курса, надеюсь, она не станет причиной образования во мне кларитромицинорезистентной флоры. Нет, конечно же, нет.

Хорошо, что этот день амнезии и деменции подошел к концу. Ну, а сегодня-то я точно ничего забывать не буду. Правда?