Как же хотелось, чтобы тёплое лето не заканчивалось никогда! Но нет: календарь перелистывался как ошалелый, и дни сменяли друг друга бешеной вереницей, и вот наступила календарная очень.

В метро опять не протолкнуться: все поехали в школу, а кое-кто даже в университет. В вагоне надушено, толпа красивых людей в красивых костюмах, и тут и там — цветы.

А я всего-то хотел попасть на работу. Но теперь вот так плотно буду набиваться в металлические консервы вагонов метрополитена до следующего лета.

Эх…

Жили-были однажды две тряпочки. Одна тряпочка была из микрофибры и могла отмыть все, что угодно — но не слишком хотела, а другая тряпочка очень старалась отмыть хотя бы что-нибудь, но непременно терпела поражение за поражением, совсем ничего у нее не отмывалось.

Просто у этой второй тряпочки было совсем другое предназначение: она должна была стать частью скафандра и отправиться ввысь к звездам, покорять космос, вот только ей забыли об этом сказать.

А сама она, конечно, ничего про космос не знала. И провела свою жизнь среди других тряпочек, и смотрела на них, и подстраивалась, и страдала.

Что, в общем-то, и требовалось доказать: мой разум сидя на удаленке разленился, глаз замылился, утыкаясь все время в одни и те же стены да постылый однообразный зимний пейзаж за окном, а ноги утомились без дела валяться. Стоило вытащить себя из привычной конуры, как тут же в мозг хлынула цунами свежих мыслей и наблюдений. Здорово!

Дела звали меня сегодня в город сложным маршрутом. Предстояло посетить пару мест на востоке, потом переместиться в центр и оттуда уже, заглянув ненадолго на работу, вернуться домой. Движение, люди, жизнь — и самый разный транспорт, чтобы по пути из окошка можно было со всех ракурсов разглядеть, как Москва продолжает хорошеть при Сергей Семеныче.

Не берусь судить, то ли мой маршрут так причудливо совпал, или это по всему городу теперь так, но почти на всем своем пути я встречал тут и там совершенно циклопических масштабов стройки. Строили дома, целые районы, мосты, путепроводы, дороги и магистрали. Теперь во мне поселилась уверенность, что совсем скоро, подлетая ко Внуково, из иллюминатора любопытные пассажиры будут видеть не город, а огромную тарелку с макаронами: все эти многоэтажные развязки, спагеттины которых растягиваются от пересечений на многие километры по эстакадам, причудливо подныривая друг под друга и опутывая дома, как мне представлялось с уровня земли, именно так и должны будут в итоге смотреться.

М — Москва. М — мегаполис. Огромный город, живой организм невероятного размера, и каждый из нас в нем маленькая клеточка, со своими маленькими, но очень важными личными делами, по которым мы снуем туда-сюда в бесчисленных автобусах, троллейбусах (R.I.P. 15.11.1933 — 25.08.2020) электробусах, ради которых даже порой телепортируемся кротовыми норами метро в самые неожиданные точки города, а по вечерам, особенно в пятницу дружно застреваем в тромбах московских пробок, чтобы немного от этого упорядоченного беспорядка отдохнуть в гулкой тишине городских спальных окраин.

До чего же мне на самом деле этого не хватало! Глоток свежего воздуха и масса позитивных впечатлений. Но хорошего понемногу: завтра поработаю из дома. Коронавирус пока еще среди нас, так что мою удаленку никто не отменял.

Ох, Марк…

Говорят (да я и сам был уверен), что в бездонной клоаке интернета можно при желании найти любые данные по любому поводу и на любой вкус, иногда лишь требуется поглубже нырнуть. Я сегодня нырнул до самого дна его виртуальной Марианской впадины.

С утра я бесчисленное количество раз закидывал неводы Гугла и Яндекса в мутные сетевые воды, чтобы найти ответ на один простой и достаточно конкретный вопрос: сколько в России проводят в год операций под общей анестезией? Мне не нужны были ни структура анестезиологического пособия, ни особенности по регионам страны: достаточно было прикинуть порядок числа… Ни одного источника, содержавшего бы что-нибудь об этом, в русской части сети не нашлось. Зато в международных водах настоящее статистическое пиршество духа, хочешь — так тебе график нарисуют, а нет — так вот есть диаграммы, карты и инфографика! Приходи, загружай нужные наборы данных в удобных форматах, да играй с ними как пожелаешь.

Я зачем-то теперь знаю, что в Афганистане на всю страну в 2018 году было пять анестезиологов, знаю даже, какие виды пособий обеспечивали и чуть ли не что они ели на обед. Но вот сколько в Московской области в прошлом году произошло операций под наркозом я, кажется, не узнаю никогда! Подозреваю, что подобную статистику могли и не собирать вовсе. А может быть это у нас опять секретность повысилась, чтоб кровожадный недремлющий враг, плотным кольцом обступивший по линии сухопутной границы нашу вечно богоспасаемую сверхдержаву, ненароком не проведал, сколь далеко продвинулись наши наркотизаторы в деле защиты пациентов от хирургической агрессии.

Минздрав и Росстат, конечно, ежегодно публикуют статистический отчет о здравоохранении в нашей стране. Но вы его видели? Кто и в каком состоянии душевного здоровья выбирал для него индикаторы, я даже знать не хочу. А показатели, похоже, все еще срисовываются со специального потолка (в каждой статистической конторе такие потолки устанавливают, и в пенсионных фондах еще иногда). 

Прогнозировать емкость рынка России для очень узкого сегмента медицинских расходников, имея на руках такие «детализированные» исходные данные и совершенно не имея опыта прогнозирования — все равно, что отправиться к слепой безумной старухе-людоедке просить погадать на кофейной гуще на собственную судьбу.

А с другой стороны — это вызов. Будет нескучно. В игру!

Один мужчина поклялся, что не умрет, пока не сделает что-то вечное.

И стал, таким образом, бессмертным.

А на улице-то что творится — благодать, зимняя сказка. Пушистыми белыми кистями устремились в ярко-голубое небо деревья своими инкрустированными белоснежными искрами инея ветвями. Мороз потрескивает, кусается: я перчатки дома забыл, так за те три минуты, что пришлось прошагать от автобуса до тепла подъезда твоего дома, искусало меня почти что в кровь, да в пузыри.

Не жалуюсь. Когда-то на занятиях по хирургии третьего курса (самых базовых, самых общих), рассказывал нам сквозь свою лучезарную улыбку препод, как похрустывают намертво отмороженные пальцы бомжей при ампутации. Помню, мне почему-то мерещилось, будто бы хруст должен быть, как от чипсов, сочный такой, звонкий хруст.

Тьфу.

Любопытно все же, как бы хрустели мои пальцы, выморози я их намертво? Впрочем, любопытство это исключительно теоретического толка, вовсе не руководство к действию. Пальцы мне все же пригодятся еще (когда-нибудь).

Вернулся домой. Разделся. Немного погодя, разделся еще больше. И пришел к окну, посмотреть, как там, да чего. Пока закипает чайник.

От Трескучего меня теперь отделяют лишь пара тонких мембран оконного стекла, полметра подогретого центральным отоплением воздуха, да хлопок исподнего. И я ему смеюсь прямо в это изумительно-искрящееся инеем на солнце лицо, вторя диджеям норвежского радио, веселящимися над пробками в Осло из колонок под потолком кухни. Они далеко, у них совсем скоро — Jul, Рождество, главный праздник на планете.

У меня завтра тоже будет маленькая дата. Я даже картинку нарисовал, жаль, не могу тебе показать: телефон сгинул где-то в московских снегах, а фотоаппарат не выдержал неравной схватки с лужей кошачей мочи.

Лунтик, он, знаешь ли, мочит все предметы и всех людей, которые, как его маленькому кошачьему мозгу кажется, претендуют на мою исходно ему предназначенную любовь.

За окном медленно вальсируют вниз огромные белые мухи снега. Мир укрывается одеялом, но спать не идет, будто капризный ребенок. Я пью на подоконнике горячий чай и рисую на запотевшем от его пара стекле замысловатый узор, потому что в разогретом централым отоплением скворечнике имени меня Морозу рисовать не дозволено.

По черному экрану телевизора печально маршировали шеренги букв заключительных титров. В уютном мягком диване напротив сидели двое.

— Этот фильм чудовищен. Ни идеи, ни сюжета, ни смысла.

— Мне жаль потерянного времени.

— Даже странно, что нам так хотелось его посмотреть.

— И актеры! Никакой игры!

— Да и вообще, непонятно, как их подбирали, они же совсем не на своих местах!

— Странно, мне казалось, что я много хороших отзывов читал об этом фильме. Да и трейлер мы с тобой видели в кинотеатре, помнишь? Неплохой же трейлер был!

— Да уж, ожидания безнадежно обмануты.

— Зря мы потратили два часа времени на это дерьмо. Вот бы можно было бы все это забыть!

— Вообще-то… — он достал из ящичка в столе блестящий серый пульт с единственной кнопкой, — вообще-то можно. Давай сотрем воспоминания о последних нескольких часах!

Короткое нажатие на кнопку, яркая вспышка.

По черному экрану телевизора печально маршировали шеренги букв заключительных титров фильма. В мягком уютном диване напротив сидели два глубоких старика.

Спонсором моего удлиненного рабочего дня уже в который раз становятся любимое отделение травматологии и его неутомимые травматологи. Особенно приятно задерживаться на пару часов сверх времени, обозначенного в трудовом договоре, в такие дни, как сегодняшний — после суточного дежурства.

Когда «дежурные» сутки наслаиваются на ежедневный график, ты выходишь из дома, скажем, во вторник ранним утром, работаешь день, продолжаешь работать ночью и следующим утром, не отходя далеко «от станка», начинаешь следующий рабочий день. А уж сколько тот будет продолжаться — тут уж, что называется, как карта ляжет. Бывает, даже удается уложиться во время и уйти с работы, как положено — в четыре вечера! В общем, добираешься до дома лишь в среду вечером и падаешь, наконец, спать. А в четверг рано утром снова на любимую работу!

Один из моих самых любимых анекдотов про врачей: «Почему большинство врачей работает на полторы ставки? — Потому что на одну есть нечего, а на две — некогда.» В общем, немало в этой шутке горькой правды, поэтому иногда приходится вот так проводить на работе по 30 часов безотрывно.

С больничными стенами сродняешься, срастаешься, и уже начинает казаться, что так было всегда, что ты в этом здании родился, вырос, в нем же и помрешь, и нет никакого мира за стенами больничных лабиринтов, а оранжевый фейерверк молодой осени за окном — не более, чем игра коллективного воображения. Если дежурство, к тому же, выдастся беспокойным, и ночь без передышки ты стоишь в разных операционных, то уже к середине второго дня заточения накопившаяся усталость безжалостно растягивает время в длинные, тягучие сопли, всё становится невыносимо медленным, и простые, казалось бы, операции продолжаются бесконечно долго.

Тем приятнее оказаться, наконец, вовне. Бодрящий свежий ветерок нежно будит усталый мозг, время набирает привычную скорость и мир больше не похож на зажеванную кинопленку. До чего же, черт побери, здорово! На улице все новое! Природа выглядит по-другому, воздух совсем другой на вкус, осеннее солнце светит совершенно по-новому, играя на лицах новых людей своими желто-оранжевыми лучами.

Лица, лица! Новые лица! Улыбающиеся (обидно редко), отсутствующие, безразличные, агрессивно-угрюмые (неприятно много), разные — но здоровые. И ты — здоров, пока что молод, немного устал, но это пройдет, и жизнь хороша, и жить хорошо.

И все хорошо, если правильно взглянуть. Но домой, все-таки, хотелось бы возвращаться вовремя.

Тишина воскресного утра, завернутого в вату тумана, жадно глотает звук моих шагов и звуки окружающего мира, оттого кажется, что Москва совершенно вымерла. Разглядеть хоть что-то не выходит: на месте спящих домов только  неясные серые пятна, в размытых кляксах можно лишь угадать деревья парка, таких же, как я, одиноких и потерянных в этой молочно-белой пелене. Я почти наощупь, по памяти продвигаюсь в сторону метро, ведь несмотря на все уговоры, Земфира мне все же влепила дежурство в воскресный день.

Кому как, а мне в последнее время стали нравиться такие туманные рассветы. Эта тишина, эта красота, эта мистика: когда едешь по приподнятой над землей ветке метро, ты будто бы и не на работу едешь, а медленно плывешь по океану своих снов, за окном совсем не разглядеть земли и то и дело проплывающие за окном столбы фонарей и ветви высоких деревьев словно и не крепятся к ее поверхности, а дрейфуют в густом киселе, влекомые неведомыми потоками.

А с тринадцатого этажа больницы, из окна ординаторской вид — как из иллюминатора самолета! Ты у самой верхней границы плотного тумана, выше уже голубеет небо, а из бескрайнего белого моря, разлившегося прямо под окном и пришпиленного у горизонта иглой Останкинской телебашни, только бы не утекло — из этого океана лишь местами торчат серые айсберги верхушек многоэтажных домов, вдали городом Счастья возвышается, отражая лучи утреннего солнца, стекло Москвы-Сити.

Кипячу воду, завариваю кофе. Медленно потягиваю, стоя у окна, наслаждаясь редким пейзажем. Кофеин всасывается в кровь и начинает действовать, я просыпаюсь, сбрасывая сонную пелену. А за окном Москва сбрасывает пелену туманного одеяла, начинает ворочаться, оживает.

Не проходит и часа, как мы с ней оба готовы к новому дню.