Вчера я неожиданно освободился с работы вовремя и уже к половине пятого был у себя в Бутово. Погода стояла замечательная: теплая, солнечная, с легким свежим ветерком; по ярко-голубому небу неспешно катились клочки пушистой ваты небольших облаков; парк вокруг Черневских прудов заполонили почти раздетые людские тела — кто-то играл в бадминтон, кто-то плавал в мутных цветущих водах, большинство просто лежали в причудливых позах, подставляя солнцу свои наименее подгоревшие части.
А я шел домой. План на день был практически выполнен, оставались лишь пара дел часов в семь, а до того я был совершенно свободен и потому никуда не спешил. Хотя со стороны так не скажешь: раздражающая многих знакомых привычка быстро ходить никуда не девалась даже вне спешки.
Я шел привычным маршрутом: от метро через парк по узкой дорожке, отделяющей пруд от небольшой вечно влажной долины, затем наискосок мимо милых голубых пятиэтажных домиков, и, наконец, поворачивал на Южнобутовскую, откуда мне совсем немного остается до дома. Чтобы время в пути не пропало зря, я вполглаза проверял почту в смартфоне, разбрасывая по папкам спам, просто любопытное и откладывая в отмеченные то, что было важно.
У самых стен собственного дома я боковым зрением увидел сухонькую старушку, которая едва ковыляла с костылем мне навстречу. На голове у нее была ослепительно белая, как мне мельком показалось, марлевая повязка, а подмышкой она зажимала потертый костыль, на который опиралась при каждом шаге. Я прошел мимо, но еще метров через десять что-то защемило где-то глубоко, в шестеренки душевного механизма будто бы вдруг всыпали песок, и они теперь проворачивались с трудом и скрипом.
Я остановился. Отложил телефон в карман. Обернулся. Старушка с тех пор, как мы с ней поравнялись, одолела лишь пару шагов. Она едва переставляла ноги и покачивалась, а еще эта повязка на голове! И жара на улице такая, а вдруг ей плохо? Да и совсем немного осталось до перекрестка, а там движение, хоть и не очень оживленное, но для едва ковыляющей бабульки и такое может оказаться фатальным…
Борьба мотивов внутри меня продолжалась несколько секунд, ровно столько, сколько требовалось пожилой женщине, чтобы осилить очередной шаг. В груди щемило все сильнее.
Я никогда еще не переводил бабушек через дорогу, все как-то не выпадало шанса. Как подойти? Как предложить помощь?
В общем, я вернулся немного назад, подошел к бабушке и сказал:
— Вам далеко идти? Давайте, я вам помогу?
Бабулька, мне почудилось, немного вздрогнула, потом обернулась, близоруко щурясь, увидела меня и просияла. Взяла меня под руку, и мы не спеша пошли.
По дороге она рассыпалась в благодарностях, а я даже не знал, что и ответить: ведь предложить помощь теперь казалось настолько естественным и самим собою разумеющимся, что даже стало немного неловко от обрушившегося на меня водопада приятных слов.
Оказалось, бабушка шла в аптеку за новыми очками. На голове ее приближайшем рассмотрении оказалась не марля, но аккуратная эластичная подвязка, которая удерживала чуть подкрашенную седину в аккуратной прическе. До аптеки оставалось метров сто пятьдесят, не больше, и я решил проводить женщину до самого пункта назначения, от меня не убудет.
Мы шагали медленно и оттого в некоторой степени величественно, прохожие сторонились, освобождая нам дорогу и иногда окидывали нас взглядом пытливо. Старушка рассказывала мне, как она отказывается от социальных работников, потому что пока справляется сама и вообще старается больше двигаться, потому что понимает — движение есть жизнь, и стоит лишь расслабиться и отдаться лени, как неминуемо надвинется смерть и последующее забвение; как ее уже сама пожилая и насквозь больная дочь до сих пор продолжает работать, потому что надо дальше как-то жить; как не спросив ее мнения из пенсии стали удерживать по двадцать рублей «на Крым»; как непросто ей было пройти от собственного дома до места нашей встречи, и как все вокруг спешат и не могут остановиться хотя бы на минутку, чтобы помочь тому, кто в этом нуждается, перейти дорогу или одолеть лестницу.
Она не жаловалась, она повествовала. Мы дошли до аптеки и тепло распрощались. Я развернулся и пошел домой, стараясь не расплескать по дороге то тепло, что наполнило меня, пока бабулька держалась за мою руку. Делать столь простое добро оказалось чертовски приятно.
А дома я загрустил. Почему мы все больше смотрим внутрь себя и все реже — вокруг? Зачем в нашем обществе столько пассивной агрессии и безразличия? Как так вышло, что мы предпочитаем закрыть глаза и пройти мимо, когда кому-то рядом нужна совсем простая, бесплатная, минутная помощь?
А самое главное — неужели и правда добро почти побеждено?