Как-то незаметно почти исчезла привычка писать в метро. Раньше как бывало — сядешь в вагон, обратишь взор внутрь себя, а там роятся мысли, мысли, огромное количество идей. И ты ловишь первую попавшуюся за хвост, тянешь, разворачиваешь, и вереницей вытягиваешь вместе с нею еще с десяток. И льется прямиком из подсознания связный, полнокровный поток графомании прямо на экран смартфона, и к приезду на работу готов очередной опус, иногда даже содержащий глубокий смысл. И бог с ним, что не всякий раз — но хотя бы занятая этой простой работой соображалка не простаивает и не ржавеет.

А в последнее время как-то не выходит. То взор внутрь не оборачивается, зацепившись за интересную загогулинку окружающей среды, а то, заглянув в душу, обнаруживаешь там холодный зияющий черный космос, зыбучую пустоту, от которой тут же убегаешь вовне, хватаясь за музыку в наушниках, как утопающий за спасительную соломинку.

Грустно это. Куда все подевалось? Как вернуть?

Да никуда оно не подевалось, все на своем месте, бери — не хочу. Просто не видно ни зги, непонятно, за что хвататься: кто-то погасил свет.

Что ж, пора зажигать свечи и снова отправляться в путешествие по чертогам собственного разума. Сдуть там накопившуюся пыль, разогнать набежавших тараканов и починить, наконец, электропроводку, чтобы свет больше не погас никогда.

Теперь ты в очередной раз уже совсем взрослый. Жизнь устаканилась, наладилась, вошла в привычное русло. Теперь не дай ей превратиться в болото, заставь ее воды течь, переливаться искрами, отражая яркий свет незаходящего солнца радости открытий и развития.

С днем рождения, Саша!

Твоя Хранительница Очага Возгорания.

Мысль в моей голове — как перламутровая жидкость легче воздуха. Она рождается, вытекает, преломляя в своей поверхности окружающее и поднимается вверх, где могучие ветры стратосферы распыляют ее на атомы, превращают в небытие. Я много думал, как она там происходит, внутри, моя мысль. И лучшей метафоры, чем перламутровое облако, придумать не получилось.

А вы знаете — мне нравится. Нравится выпускать эти облака, нравится смотреть, как свет преломляется в них неправильной формы поверхностях. Нравится видеть, как выпущенная на свободу мысль начинает жить собственной жизнью, меняет свою поверхность, растягивается или, наоборот, сжимается в маленькую точку или превращается в линзу, фокусирует все внимание там, куда и не взглянул бы никогда.

Мне нравится смотреть за вращением шестеренок разума. За величественным покачиванием маятника свободомыслия. За мерным постукиванием механизма моего мозга.

Мне настолько нравится это, что я испытываю физическую боль, когда вижу, как ржавеют эти самые шестеренки. Как пыль времени толстым слоем покрывает эти механизмы. Как стремительно устают металлы того, что еще недавно казалось нерушимым и вечным.

Как я больше не могу то, что еще несколькими десятками недель ранее удавалось мне без всякого напряжения. Совсем скоро я больше не смогу произвести перламутровые облака.

Жила-была как-то раз девочка по имени Катя. С самого детства мама рассказывала ей, какая Катя замечательная и единственная в своем роде, рисовала ей в воздухе пальцем замки замечательных жизненных перспектив и описывала яркое будущее, которое ждет ее буквально со дня на день.

Катя жила со своей мамой в маленькой, аккуратно обставленной квартирке на краю большого города и очень верила рассказам своей родительницы. Она представляла себе, как однажды в обитую нежно-серым дермантином дверь постучит прекрасный принц, возьмет ее за руку, усадит в красивый автомобиль и отвезет в свой ослепительно-белый дом, над которым никогда не заходит солнце, и они будут там жить долго и счастливо, и она подарит ему троих детей, ангелочков с золотисто-русыми, как у нее, кудряшками волос.

В конце концов, именно так ей и рассказывала мама — а разве мамы умеют обманывать?

В маленьком мире их кукольной квартиры ход времени был совсем незаметен: день ото дня ничего не менялось, только фикус становился немного больше. Незаметно росла и Катя, росла и превращалась в прекрасную принцессу, прямо как и описывала мама. Только принц все задерживался где-то.

Наверное, виной тому были дорожные пробки. Город вокруг катиного дома расползался в стороны, как дрожжевое тесто, за которым не уследили. Словно грибы после дождя за окном появлялись и тянулись к небу новые дома, они составляли целые новые районы, и узенькие нитки дорог между ними по ночам загорались светящимися бусинами стоящих в заторах машин.

А Катя ждала. Старая мама ни разу не давала повода усомниться, что ожидание напрасно, и даже на смертном одре последними ее словами были: «Ты только дождись, Катенька, обязательно дождись».

И она дождалась. Через много-много лет, когда время в ее маленькой квартирке, казалось, уже совсем остановилось, в обитую нежно-серым потершимся местами дермантином дверь глухо постучали.

Как обычно бывает, долгожданный стук оказался полнейшей неожиданностью и застал Катерину врасплох. Она суетливо собрала серебро волос в аккуратный худой хвост, быстро стряхнула пыль с давно ждавшего своего часа белого ситцевого платья, накинула его и поспешила открывать.

На пороге стоял сутулый мужчина с толстой сумкой почтальона через плечо. Он протянул Кате планшет и ручку.

— Но… что это?

— Пенсия. Распишитесь.