Надо снова начать писать и рисовать. Вдохнуть вторую жизнь в бложе мой, попутно выдохнув из груди весь этот смог недорешенных проблем, недодуманных мыслей и ненаписаных слов. «Отличная задумка,» — подумал я, и сел за клавиатуру.
Вознес над нею обе руки и пошевелил быстро пальцами, разминаясь перед долгим забегом по клавишам. Эхо последней мысли несколько раз отразилось от внутренних стенок черепной коробки («…задумка… — …умка… — …умка…») и быстро угасло в ее мягкой темноте. Прошло секунд десять, ничего не поменялось. Еще через пять секунд снова ничего не произошло. Никакой зацепочки! Пустота, плотная и густая темнота, и совершенно не от чего оттолкнуться, чтобы начать.
Если идеи не хотят вспыхивать в голове сами, значит, будем их зажигать вручную, — подумал я. И стал мысленно произвольным образом соединять между собой предметы, которые в изобилии валялись на столе и стеллажах, обступивших мое творческое гнездо в кладовке-кабинете. Говорят, что-то подобное практикуют комики-импровизаторы, чтобы разогреться и настроиться на правильную волну. Хм, что же.
Больше половины потенциальных задумок для вожделенного текста, зачатые в этих противоестественных попытках совмещения несовместимого, к счастью, родились сразу мертвыми; еще около четверти пришлось утопить из сожаления и брезгливости, но все же несколько самых удачных скрещиваний таки увенчались появлением пускай недоношенных, страшненьких, рахитичных и сморщенных, но все же идей, с которыми, за неимением лучшего, я и решил попытать удачи.
Идея — она же фитиль для истории. Поджигаешь этот фитиль, и дальше уже история взмывает ввысь и с хлопком взрывается, раскрываясь в небе ярким огненным цветком. Так? Так. Ну, если заряд собирали умелые пиротехники.
В этот вечер вместо мощных залпов высотного фейерверка у меня получился унизительный кустарный салютец из отсыревшей китайской римской свечи на восемь выстрелов, купленной с рук у мутного типа в подземном переходе: сбиваясь с ритма, с еле слышными «пук» тоненькая трубочка выплюнула на полметра-метр восемь едва заметных чахлых огоньков и опрокинулась, испустив дух тонкой струйкой дыма.
В общем, я попытался писать, но после этих восьми весьма отчаянных, но столь же неудачных попыток полностью начать заново (и бессчетного числа правок при каждом «подходе к снаряду» в надежде родить ну хотя бы что-то отдаленно напоминающее связный текст), я сдался. Вернее, нет: я не сдался, сдаваться неконструктивно, а у меня задача меняться к лучшему каждый день. Я сегодня поступил иначе.
Сегодня я не сдаюсь, я делаю полшага назад. Отступаю и признаюсь себе, что та часть мозга, которая прежде, в лучшие годы, могла по первой просьбе наплести замысловатого кружева из любых мыслительных загогулинок, а временами порождала даже почти полноценные с точки зрения драматургии рассказики, кажется, теперь глубоко спит. Точнее, я надеюсь, что она просто спит: пластичность серого вещества человеческого мозга такова, что за пару лет без привычной нагрузки графоманией, заведовавшие ею ранее нейроны могли вообще сменить профиль деятельности и теперь занимаются чем-то другим (мне хочется думать, что они занялись норвежским языком, но зная свои нейроны я сильно в этом сомневаюсь), или даже погибнуть, устав от безделья.
Можно было бы попробовать взять снаряд еще раз, с наскоку, напомнить этим зарвавшимся нейронам, в чьей они живут голове мощным стимулирующим пенделем. Но я теперь взрослый. У меня протрузия дисков в поясничном отделе позвоночника, в конце концов, нельзя мне тяжелое поднимать, а резкие движения не показаны. Я просто не буду торопиться, а стану нежно будить мои уснувшие нейроны из центра графомании в головном мозге, пописывая в бложек по чуть-чуть. Но каждый день.
Очень, конечно, мешает коронавирус, рассадивший нас всех по домам: в мире до него можно было просто петь, что видишь. Но сейчас удаленка. Одинаковые дни. И пока не раскочегарится печка воображения, придется чуть-чуть помучиться, рожая слова и расставляя их по предложениям, чтобы этим скудным топливом понемногу ее разжигать.