Обе последние ночи я в своих снах постоянно куда-то еду. Вчера это был американский автостоп, а вот сегодня я ехал в Индию. На поезде. Из Москвы. С Ярославского, почему-то, вокзала.
Поезд был очень странный. Широченные вагоны, по которым хаотически перемещались курящие индусы, соединялись между собою грязными тамбурами, в одном из которых я, к своему изумлению, обнаружил два древних компьютера с пузатыми ЭЛТ-мониторами, пожелтевшими от времени и табачного дыма. Эти компьютеры, тем не менее, работали, и были при помощи телефонных модемов (слышно было соответствующий звук и лампочки мигали), подключены к интернету. Я тогда еще подумал: вот же ж сервис, совсем не как у РЖД!

В некоторых вагонах индусы тесно сидели на каких-то жердочках, в несколько ярусов друг над другом, но в нашем вагоне расположенные вдоль окон полки были мягкие и широкие, накрытые чистым пушистым белым бельем, а окна были закрыты толстыми белыми ватными одеялами, наверное, для тишины — думал я. И действительно, в вагоне было очень тихо. И, что еще более странно, все оставалось белым и душистым, несмотря на то, что каждый пассажир курил одну сигарету за другой.

По ощущениям мы проехали ночь, когда проводник в перывый раз попросил меня поменять место. Не особо спрашивая и не особо возмущаясь, я перешел на новое место. Проехали еще немного. Ситуация повторилась. К концу поездки я почти безостановочно циркулировал между местами в разных вагонах, именно тогда я разглядел во всех подробностях, как был устроен наш поезд. Когда меня вконец утомили эти перемещения, я отправился искать начальника поезда. Им оказалась молодая индианка с точкой на лбу, величественно восседавшая в позе лотоса за старым компьютером в одном из вагонов. Она благосклонно смотрела на меня, выслушивая жалобу, а потом покачала головой и на чистом русском языке сказала: «Молодой человек! Ну неужели вы в первый раз в Индии?»

Я не нашелся, что ответить и присел к плотно затянутому ватным одеялом окну. По ощущениям поезд стоял. Мне стало любопытно оглядеть, где мы остановились, и я отодвинул плотную занавеску. За окном оказалась моя спальня, а само окно быстро растворилось, вытолкнув меня из сна в реальный мир.

За пять минут до будильника!

Я никогда не был в США, хотя идеи посетить Америку возникали неоднократно. Сегодня почему-то все утро снилось, как я ехал по Северной Америке с запада на восток. В этом многосерийном сне я начинал то в Сан-Франциско, то в Голивуде, то в какой-то вообще неопознаваемой дыре (но при этом я твердо был уверен в том, что нахожусь на западном побережье). Читать далее →

Мысль в моей голове — как перламутровая жидкость легче воздуха. Она рождается, вытекает, преломляя в своей поверхности окружающее и поднимается вверх, где могучие ветры стратосферы распыляют ее на атомы, превращают в небытие. Я много думал, как она там происходит, внутри, моя мысль. И лучшей метафоры, чем перламутровое облако, придумать не получилось.

А вы знаете — мне нравится. Нравится выпускать эти облака, нравится смотреть, как свет преломляется в них неправильной формы поверхностях. Нравится видеть, как выпущенная на свободу мысль начинает жить собственной жизнью, меняет свою поверхность, растягивается или, наоборот, сжимается в маленькую точку или превращается в линзу, фокусирует все внимание там, куда и не взглянул бы никогда.

Мне нравится смотреть за вращением шестеренок разума. За величественным покачиванием маятника свободомыслия. За мерным постукиванием механизма моего мозга.

Мне настолько нравится это, что я испытываю физическую боль, когда вижу, как ржавеют эти самые шестеренки. Как пыль времени толстым слоем покрывает эти механизмы. Как стремительно устают металлы того, что еще недавно казалось нерушимым и вечным.

Как я больше не могу то, что еще несколькими десятками недель ранее удавалось мне без всякого напряжения. Совсем скоро я больше не смогу произвести перламутровые облака.

Саундтрек: Женя Теджетова и группа «Салют»: Юпитер

Утро сегодня выдалось морозным и очень солнечным. Я вышел из больницы, клубясь паром дыхания, на поседевшую за ночь улицу, где среди покрытых сахаром изморози деревьев стояли обледенелые машины дежурного персонала. Было уже слишком поздно для утреннего часа пик, а обеденная толкотня еще не захлынула улицы, и у меня было время сполна насладиться этим морозным моментом.

Но закутавшись потеплее в шерстяной шарф и застегнув еще одну пуговицу на куртке, я быстро пошагал в направлении метро, стараясь как можно более осторожно ступать на покрытый едва заметным лаком льда каменный паркет тротуара. Навстречу мне торопились последние опаздывающие на работу, с непривычки в этот первый по-настоящему холодный день они, казалось, надели на себя все теплые вещи, что смогли найти в своем гардеробе, отчего были похожи на нахохлившихся воробьев. А я, пришедший на работу теплым днем накануне совершенно налегке, наверное, казался им инопланетянином.

Посеребренные ветки деревьев были совсем неподвижны — стоял абсолютный штиль. Густые облака пара труб заводов и котельных города причудливыми колоннами поднимались вверх и подпирали собой необыкновенно высокое голубое бескрайнее небо. Оно сегодня было совсем чистое, и только редкие самолеты чертили в нем свои следы.

В Москве начиналось утро нового рабочего дня, а у меня закончилась суточная смена, и я, в целом вполне довольный собой, ехал домой отдыхать и набираться сил.

Снаружи — не очень впечатляюще. Маленькое колото-резаное ранение сантиметра два длиной на передней поверхности грудной клетки. Почти сухое, так — две-три капельки крови.

И пациентка в сознании, пьяная в умат, но разговаривает с тобой, смотрит на тебя мутным взором алкоголика и жалуется на небольшой дискомфорт в груди. И ты слушаешь дыхание в легких — все ровно, и на секунду кажется: фух, пронесло, ничего важного не задето! Вот только больной быстро — за считанные минуты! — становится хуже. И давление в артериях уже не держится, и сознание все больше эпизодами, и сердце стучит все глуше.

Начинаешь анестезию. Хирурги намыты. Осторожно, чтобы не доломать и без того нарушенное хрупкое внутреннее равновесие организма, интубируешь трахею, надежно фиксируешь трубку. С этого момента хотя бы о дыхании можно не волноваться постоянно, его возьмет на себя аппарат.

Разрез. Аккуратно и насколько возможно быстро хирурги слой за слоем разрезают кожу, подкожную клетчатку, и вот в ране показалась грудина. Больной, тем временем все хуже без других видимых причин, и твое самое неприятное опасение сбывается: это тампонада перикарда.

Перикард, или сердечная сорочка — это сумка, в которой, надежно защищенная от трения и микроорганизмов окружающей среды, работает наша сердечная мышца. Это его эволюционное предназначение — защищать. Но эволюция не успела приспособить перикард к защите от стальных клинков. Продырявленные ножом листки перикарда быстро склеиваются между собой, восстанавливая герметичность полости перикардиальной сумки, и в эту сумку через брешь в стене сердца поступает под давлением кровь, мешая миокарду сокращаться, эта кровь сдавливает его, оставляя все меньше свободы для наполнения желудочков — кровообращение ухудшается, и этот процесс происходит чрезвычайно быстро.

Я покрываюсь крупными каплями холодного пота. Если верить показаниям монитора, кровь почти перестала циркулировать в организме моей пациентки, а хирурги лишь готовятся к стернотомии — они распилят грудину вдоль, чтобы получить прямой доступ к сердцу. Секунды, мучительные секунды!.. Каждая прошедшая секунда усугубляет нарушение кровообращения, с каждой секундой к мозгу больной поступает все меньше крови, а значит, вероятность благоприятного исхода тает, как лед в доменной печи.

Наконец, грудина распилена. Ослепительно блещет в лучах операционной лампы ранорасширитель, лапки которого растягивают края операционной раны широко в стороны, открывая обзору органы открытой грудной клетки. Легкие, крупные сосуды, и вот, посередине, набухшая, переполненная кровью полупрозрачная сердечная сорочка. Еще один надрез, и отсосом полость перикарда быстро освобождается от жидкой крови и ее свертков.

И вот оно, сердце. Почти пустой, трепещущий мышечный мешочек, размером немногим больше кулака. Оно почти не сокращается, и кардиохирург берет его в свои руки и массирует вручную, поддерживая хотя бы какое-то кровообращение. Мы с сестрой-анестезистом спешно вводим необходимые препараты для реанимации — адреналин, атропин, увеличиваем внутривенное вливание жидкости, чтобы наполнить опустошенные желудочки. Сердце наполняется и вроде бы оживает — хирург отпускает его и мы все напряженно ждем: секунда за секундой, три, четыре… сокращений нет — асистолия.

Хирург продолжает массировать сердце, мы продолжаем вводить лекарства: надежда есть, ведь только что миокард еще сокращался так, как ему положено! Медленно тянутся минуты, в помещении становится неестественно холодно, потом внезапно очень жарко. Я контролирую параметры на мониторе пациента. Терпимо для реанимации, хотя с такими, конечно, не живут.

Прямой массаж сердца прекращается на секунду, чтобы проверить собственную активность миокарда. На мониторе мелкие очень частые волны — фибрилляция! В сердечной мышце появилась собственная электрическая активность, но сокращения отдельных волокон разрозненные и хаотические, поэтому совершенно неэффективные для кровообращения. Необходимо синхронизировать их между собой — нанести электрический разряд дефибриллятором.

Разряд!

Есть синусовый ритм! Маленькое сердце в операционной ране начинает биться регулярно, и через небольшую рану в правом желудочке с каждым ударом бьет вверх тоненькая струйка темно-вишневой крови. Тоненькая струйка жизни с каждым ударом покидает это тело.

Вот так выглядит прямое ранение сердца. А всякие поэты и художники, вещающие о своем раненом сердце — жалкие спекулянты. А я очень недоволен собой на последнем дежурстве. Мне еще много, очень-очень много надо узнать.

Затяжной отпуск — как затяжной прыжок с парашютом. Никогда с парашютом не прыгал, но мне представляется именно так: сначала до одури страшно перед неизвестностью, потом захватывает дух и эйфория, потом открывается купол, и ты паришь, наслаждаясь прекрасными видами, затем становится все скучнее и скучнее, и вот уже надоело совсем, скорей бы приземлиться — и как только осознаешь эту мысль, так земная поверхность начнет стремительно приближаться, и снова страх — не переломать бы ноги.

А может быть, с парашютом все не так — ведь я никогда не прыгал. Но с моим месячным отпуском все вышло именно таким образом. Вырвавшись из повседневной рутины, я первым делом почувствовал радость и облегчение. В этой легкой эйфории незаметно пролетела первая неделя, затем был замечательный минский уик-энд, тоже промелькнувший яркой падающей звездой и растворившийся во времени, оставив после себя приятное послевкусие драников и лидского пива; к исходу второй недели отдыхать надоело и захотелось на работу.

Раньше я всегда старался брать отпуск не длиннее трех недель, и к концу третьей недели желание работать становилось настолько острым, что вернуться обратно в карусель повседневности никогда не составляло проблемы.

Но за рубежом третьей недели отпуска, оказывается, притаилась опасность. Словно лампочка, которую забыли выключить, мое желание работать неожиданно перегорело и сменилось настоящей апатией. День ото дня я смотрел, как меняется число в календаре, и с тоскою провожал каждую минуту истекающего отпуска. К концу отведенного времени я подошел опустошенным и, по ощущениям, совершенно не отдохнувшим.

Работать после отпуска не хотелось. Совсем. Впервые в жизни. Вставать, как и прежде, в половине шестого утра, получалось с огромным трудом. Переполненное метро вызывало раздражение, а утренние сумерки, в которых происходил мой путь в богадельню, навевали одну тоску. На горизонте показался линкор депрессии и медленно, но верно, стал приближаться.

Нужно было что-то делать, пока осенняя хандра не переросла в настоящую болезнь. И я, не придумав ничего лучше, решил, что просто буду двигаться. Просто следовать предложенному расписанию: превозмогая усталость и сон подниматься по утрам по будильнику; пытаясь разглядеть хотя бы что-нибудь положительное таращить глаза в утренних сумерках; налаживая душевное равновесие восстанавливать привычки, нарушенные отпуском.

Например, не раздражаться утреннему пассажиропотоку в метро, а вместо этого сочинять что-нибудь в телефоне — что я, собственно, сейчас и делаю. И, вы знаете, помогает.

Кстати, моя станция. Пора на любимую работу!

На Минском железнодорожном вокзале ко мне подошла девица и попросила подарить ей двадцать тысяч рублей. Она была немного побита жизнью, но именно так и сказала: «Молодой человек! А не подарите ли вы девушке двадцать тысяч рублей?»

Это, конечно, был далеко не первый раз, когда женщины просили меня дарить им деньги. Моя бывшая жена ежемесячно напоминает мне о священном долге дарить деньги ей, о чем присылает мне смс-ки с разной степени виноватости улыбающимися рожицами.

И я не то, чтобы такой уж жлоб — чего не сделаешь ради хорошего человека? Вот моя бывшая жена — прекрасный же человек, да и дочка у нас получилась замечательная, посему в этот адрес я направляю финансовые переводы регулярно и не особо надрывая душу. Но чтобы вот так — средь бела дня страшненькая незнакомка неопределенного возраста и рода занятий…

И ладно бы, она предложила бы взамен продажной любви. Или, например, божественное спасение с последующим вечным бессмертием для моей мелочной душонки — но ведь нет, просила просто так.

А с другой стороны — вся ситуация эта мне даже польстила. В ту секунду я почувствовал себя подпольным миллионером, этаким корейкой, сидящим на туго набитых деньгами чемоданах, ночами с пристрастием пересчитывающим свои богатства, а по будням ведущим обычный скромного конторского служащего.

Но вокзальная нимфа быстро спустила меня с небес на землю. Мадам хотела белорусских рублей, что в пересчете на российские составило бы рублей восемьдесят. В памяти тут же материализовалась бомжиха из перехода под проспектом Независимости, виденная несколькими часами ранее: та узловатыми грязными пальцами пересчитывала толстые пачки белорусских купюр.

Впрочем, денег вокзальной попрошайке я все равно не дал. Хотя, возможно, за подаренный момент, и стоило бы, но поощрять попрошайничество точно не надо.

А вот вчера со мной случилась история, заставившая задуматься.

Пару дней тому назад мы с Пелагеей Александровной возвращались из Минска. Самолет белорусских авиалиний нес нас высоко над облаками, маленькая с интересом разглядывала в прорехах между ними далекую поверхность земли, а в Москве на этой самой поверхности в это же самое время рождалась дочь у моего хорошего друга Романа (с чем я его не устану поздравлять и мои пожелания всего наилучшего, здоровья маме и малышке и родительского терпения отцу не иссякнут ни на минуту!)

Счастливую новость я узнал лишь по приземлении в Москве, когда передал свою собственную дочь в заботливые материнские руки бывшей жены и стал определяться с дальнейшими планами. В офисе, где работали мои друзья, отмечали, и я охотно принял приглашение присоединиться. Офисное торжество плавно превратилось в квартирник на дому у новоиспеченного папаши, куда перетекла вся наша шумная толпа и мой багаж.

Собственно, из-за багажа вся история и случилась: наутро после торжества мне нужно было по делам посетить несколько мест в городе, а носиться по Москве с чемоданом наперевес показалось совсем неразумной идеей, поэтому коллегиальный разум наш постановил: багаж полежит до вечера в прихожей у Ромы, а там я вернусь и отвезу все домой.

Ну вы поняли, да? Чемодан загромождал тесную прихожую еще два дня, прежде чем совесть окончательно перестала позволять мне оставлять там вещи и дальше: из роддома вернулась жена и новорожденная малютка моего друга, и злоупотреблять более гостеприимством стало совершенно неприлично.

И вот, вчера вечером я, наконец, поехал за своими вещами. Дорога туда на метро была несложной и довольно удобной: час-пик в Москве только начинался, да и основной пассажиропоток вечерами направлен в сторону области, я же двигался в центр. Но вот обратно, загрузившись чемоданом и рюкзаком, отдаться транспортной мясорубке было равносильно самоубийству, и я решил возвращаться на такси.

Такси с повременной оплатой в вечерних пробках встало бы мне тысячи в полторы, и я, скрепя сердце, был уже готов расстаться с такой суммой, но Роман предложил вызвать машину из другой службы, с фиксированной, предварительно рассчитанной оплатой — всего 700 рублей. Значительно меньше. Подозрительно меньше, но Рома уверил меня, что пользуется этой службой уже очень давно и вполне доволен ею, и я успокоился.

Но напрасно, потому как это все была лишь преамбула приключившейся истории.

Я вышел из подъезда, как только пришло уведомление, что карета подана и желтый хендай с нетерпением ожидает меня. Но перед домом меня не ожидало ничего. Для уверенности я огляделся. Потом огляделся еще раз. Обошел двор. Обошел дом. Потом, для надежности заглянул в соседний двор: нумерация строений в этом районе Коломенской улицы немного неочевидна, и порою найти дом с первого раза не получается. Но машины нигде не было.

Беспокоить новоиспеченного отца совсем не хотелось — и так достаточно хлопот я принес своими чемоданными приключениями, но другого выбора не оставалось. Я набрал Рому. Он удивился, потом перезвонил оператору, тот перезвонил таксисту, потом снова Роме, а Рома — мне, но машина от этого не материализовалась.

Эти странные поиски и перезвоны продолжались почти полчаса. Вечереющая Москва быстро остывала, и я медленно покрывался ледяной коркой снаружи, а внутри сгорал от обжигающего коктейля из злости к недотепе-водителю и дискомфорта от беспардонного вторжения в семейный покой своего приятеля.

И вот, когда я уже был готов плюнуть на треклятое такси и втиснуться в жернова метрополитена — все равно, насколько там тесно, лишь бы было тепло! — двор осветили фары того самого желтого хендая.

Рулил экипажем кучер явной среднеазиатской внешности с еще более явным среднеазиатским акцентом. Я поинтересовался, где же товарища носило, и с трудом из путаных объяснений понял, что вместо Коломенской улицы, где медленно остывал в обнимку со своим чемоданом я, таксомотора занесло на Коломенский проезд — улицу почти в пяти километрах в сторону.

Ну запутанная география у Москвы, что уж. Вон, Парковых улиц вообще пятнадцать штук — представляю, как там жители мучаются, чтобы доехать по правильному адресу. Но больше всего меня поразило не это, а то, как вышла ошибка.

Таксон сказал своему навигатору со всем своим среднеазиатским акцентом, что хочет попасть на Коломенский улица. Умный Яндекс-навигатор услышал «Коломенский» и предложил уточнить, а не проезд ли имеет в виду уважаемый таксомотор? А таксомотору оказалось все равно, для него разницы между «Коломенский» и «Коломенская» вообще, как оказалось, не существовало.

Да-да, именно так — он немало удивился, когда я ему рассказал о мужском и жеском родах в русском языке. Удивился настолько же, насколько удивились бы древние, узнав о том, что Земля имеет форму несколько сплющенного с полюсов шара или что Солнце и Луна — это не одно и то же.

Я не расист. Я даже не ксенофоб. Но история меня неприятно удивила. После того, как выяснилось, что с русским языком товарищ не в ладах, возникли вполне закономерные сомнения в его водительских способностях. И не зря: всю дорогу мы ехали, то и дело перестраиваясь из ряда в ряд, опасно подрезая другие автомобили, а большую часть пути вообще проехали по полосе для общественного транспорта (интересно, покрывают ли заработки таксиста штрафы с камер над этими полосами?)

В общем, понятно, почему такси стоило так недорого. А история, тем не менее, очень показательная. И пугающая: вот, во что превращается (почти превратилась) Москва. Пройдет еще совсем немного времени, и Яндекс.Навигатору придется выучить таджикский язык, а улицы переименовать, чтобы новым хозяевам города было удобнее в них ориентироваться.

P.S.: А рекламацию в службу такси я все-таки составлю. Негоже поощрять такой сервис, каким бы дешевым он там ни был.

Так, надо понемногу выходить из этого отпускного овощеподобного состояния, а то я что-то так далеко забросил свою графоманию, что едва не упустил сегодня момент оплаты счетов за хостинг сайта. Потом еще немного времени упустил бы, и все бы пропало.

Как в тот раз, два года назад, когда я не успел оплатить хостинг на GoDaddy. У американцев оказался удивительно короткий разговор: они в тот же день безвозвратно удалили все, над чем я трудился больше года. Часть записей удалось спасти, потому что они дублировались в жежешечку, часть исчезла безвозвратно — например, навсегда пропало портфолио, и руки до сих самых пор так и не дошли восстановить его (да и надо ли?)

А два года назад я нашел для себя своего нынешнего хостера. Стоимость услуг оказалась какой-то смешной, да еще и акция какая-то проходила, поэтому я тут же оплатил сразу два года сервиса и успел намертво позабыть о том, когда заканчивается оплаченный период.

Два года… за это время закончилась моя ординатура, началась самостоятельная практика в больнице, в личной жизни произошли разительные перемены (как на американских горках — сначала резко вниз, а потом захватывающий дух внезапный взлет вверх), я повстречал немало хороших людей и благодаря некоторым снова обрел веру в то, что чудеса еще случаются. Это были замечательные, удивительные два года.

Оглядываясь сейчас назад, вспоминаю, как строил планы и представлял, какой моя жизнь окажется сегодня. Откровенно говоря, почти ничего из представившегося мне тогда, не осуществилось. И хорошо, потому что все получилось гораздо лучше, чем я думал. Даже не знаю теперь, что фантазировать про грядущее. Наверное, так: поживем — увидим!

Вечернюю тишину спальни нарушил сигнал мобильного телефона: пришла электронная почта.

Он взял устройство в руки, открыл уведомление и пробежался по строчкам глазами. Недоуменно скривился. Пробежался еще раз. Все еще недоумевая, он в третий раз, очень тщательно, прочел пространное сообщение.

Тихо тикали часы на прикроватной тумбе, где-то далеко за закрытым окном, в холодной вечереющей осени, истошно орала кошка. Он укутался потеплее в пушистое одеяло и потупился в потолок, полностью погрузившись во вскипевшую пену размышлений внутри своей головы. В воздухе остро пахло необходимостью швырнуть в ответ булыжником потяжелее.

Прошло еще минут пять или десять — в безмятежном мире спальни время текло незаметно, — прежде чем он приступил к действиям.

Для начала он шумно выдохнул, хмыкнул и придвинул к себе ноутбук. Мысли никак не хотели выстраиваться в ровные строчки, поэтому он встал и поплелся на кухню, по дороге пытаясь составить из пестрых разрозненных впечатлений хотя бы какое-то подобие связной мысли.

Какао! Горячее какао с зефирками обязательно поможет сконцентрироваться — и следующие пятнадцать минут были безраздельно посвящены приготовлению напитка.

Вернувшись в спальню с огромной кружкой, доверху наполненной дымящейся ароматной жидкостью, он снова прилег на постель и завернулся в одеяло. Мысли по-прежнему валялись в голове искрящимися осколками, и никак не желали составиться обратно в целое.

Глоток. Еще глоток. Ноздри жадно и шумно втягивают шоколадный аромат. Внутри разливается сладкое тепло, осколки мыслей тают и превращаются в блестящие пластичные капли. Так-то лучше!

Он придвинул компьютер еще ближе и вдохновенно занес пальцы над клавиатурой.

— Дорогой… — дальше фонтан красноречия почему-то запнулся и он тупо уставился на мигающую палочку курсора. «Хм…» — подумал он, — «а почему, собственно, дорогой? Не милый, там, или, например, не любезный? Нет, это не подходит.»

Backspace. Backspace. Backspace.

Да, остроумно ответить все не получалось. Еще какао? Пожалуй. И теплое одеяло потуже завернуть.

Далекая кошка давно умолкла, автомобили под окнами перестали сновать уже часа два как, над спящим городом забрезжила полоска рассвета, когда его лицо воссияло, а затем расплылось в расслабленной самодовольной улыбке. Пальцы легко пролетели по кнопкам клавиатуры, и кнопка «Отправить» нажалась даже как будто бы сама. Под комментарием, лишившим его сна на целую ночь, появился ответ:

— Идите в жопу! Спасибо.