Хах. Вспомнил, как первое прочтение в учебнике ботаники названия венéрина мухоловка я не сообразил сразу, как поставить ударение, ударил наудачу — и растение превратилось в венерúну мухоловку. В таком виде я и знал коварную растительную ловушку для зазевавшихся крылатых насекомых, пока до меня не дошло.

Так еще много раз потом случалось, по разным поводам.

Самая стыдоба — это, наверное, базальковский возраст, словосочетание-инвалид, которое в моем лексиконе, как назло, оказалось ко всему еще и чрезвычайно живучим. Ну, все выглядело логичным: базальтовые горные породы, они древние, вот и у древних старух возраст, должно быть, базальковский.

Про Бальзака с его женщинами мне шестилетнему, было, конечно, неведомо.

Один человек, которому я доверяю безгранично, рассказал мне, что теперь моя жизнь вошла в самую плодотворную фазу, и меня ждут великие дела.

А я лежу на кровати, гляжу в потолок, и никакие великие дела в нем не отражаются. Все тот же потолок, что и последние четыре года: опостылевшие точечные светильники мертвыми глазами таращащаяся на меня. Невесть куда спрятанный монтажниками трансформатор уже несколько лет, как приказал долго жить — и мы живем, я и мертвые лампы, в неприятного зеленоватого оттенка потолке.

Есть, впрочем, и хорошие новости: меня монтажники невесть куда упрятывать не стали. Вот он я, перегоревший и не полностью живой, лежу на этой кровати и не могу заставить себя подняться и встать на след своих заждавшихся великих дел. Ну, хотя бы есть, с чего начать. Попробую с небольшого: присяду, выгляну в окно.

А на улице, глянь, — зима. Скользкая, полурастаявшая, промозглая московская зима. И никаких следов наступающего Нового года — неужто врет календарь? Присматриваюсь. Фокусирую с трудом отвыкшие смотреть в отдаление, в перспективу глаза. Точно: на газетном киоске через дорогу наклейка с елкой и Дедом Морозом. Не истлевшая вроде, совсем свежая. Никак, и впрямь новый год.

Тщедушный мужичок в куцем пальтишке тащит куда-то такую же тщедушную ельчонку. А вон, еще дальше, трое подростков в красно-белых колпаках с помпонами. И пасмурно, серо. Вместо сплошного ощущения праздника, одеялом предновогодней суеты закутавшего город (так, как в детстве — я еще помню это ощущение очень ярко, совсем как вчерашнее, хотя из зеркала на меня смотрит совсем не детское лицо, а какая-то небритая физиономия серого, как день за окном, цвета) — вместо праздника, всецело заместившего в атмосфере азот и прочие инертные газы, в сумрачной серости московской улицы только редкие его искры, как будто кто-то жег некачественные бенгальские свечи.

Все лучше, чем совсем без праздника.

Пришел кот. Умостился рядом на подоконнике. Дальше Москву мы смотрим вдвоем. Кот теплый, мягкий, и приятно урчит. И мне становится мягче, теплее и даже, кажется, запахло мандарином.

А вдалеке, за домами, из низких серых облаков странным виражом заходит на посадку самолет. Потом еще один. И еще. Они явно будто облетают какое-то препятствие. Присматриваюсь изо всех сил. Сомнений не остается. Человек, которому я безгранично доверяю, меня не обманул.

Это они. Это великие дела и свершения, которые меня ждут. Туда и отправимся.

Ну, допустим.

А потом?

За моим плинтусом похоронено уже столько мечт, что я с большим трудом вкручиваю все новые и новые шурупы, лишь бы только треклятый плинтус не отвалился, выпустив все, что за ним похоронено, в окружающую действительность.

Они же тогда окружат меня: все эти когда-то преданные мечты, некогда заброшенные устремления и однажды покинутые цели. Окружат, встанут плотным кругом и будут молчать. Немые, они задушат меня своим укором — вот они, мы, твои несбывшиеся достижения, и вот он ты, ничтожная букашка, не рискнувшая однажды, дважды, трижды — все сдававшая на попятную.

И ведь правы будут. Сколько раз маячило впереди светлое, безоблачное будущее — столько же раз казалось слишком светлым, слишком безоблачным, незаслуженно хорошим для меня, оттого и было похоронено. За плинтусом.

А теперь там и места больше нет. Да и мне завтра уже 31.

Ох.