А на улице-то что творится — благодать, зимняя сказка. Пушистыми белыми кистями устремились в ярко-голубое небо деревья своими инкрустированными белоснежными искрами инея ветвями. Мороз потрескивает, кусается: я перчатки дома забыл, так за те три минуты, что пришлось прошагать от автобуса до тепла подъезда твоего дома, искусало меня почти что в кровь, да в пузыри.

Не жалуюсь. Когда-то на занятиях по хирургии третьего курса (самых базовых, самых общих), рассказывал нам сквозь свою лучезарную улыбку препод, как похрустывают намертво отмороженные пальцы бомжей при ампутации. Помню, мне почему-то мерещилось, будто бы хруст должен быть, как от чипсов, сочный такой, звонкий хруст.

Тьфу.

Любопытно все же, как бы хрустели мои пальцы, выморози я их намертво? Впрочем, любопытство это исключительно теоретического толка, вовсе не руководство к действию. Пальцы мне все же пригодятся еще (когда-нибудь).

Вернулся домой. Разделся. Немного погодя, разделся еще больше. И пришел к окну, посмотреть, как там, да чего. Пока закипает чайник.

От Трескучего меня теперь отделяют лишь пара тонких мембран оконного стекла, полметра подогретого центральным отоплением воздуха, да хлопок исподнего. И я ему смеюсь прямо в это изумительно-искрящееся инеем на солнце лицо, вторя диджеям норвежского радио, веселящимися над пробками в Осло из колонок под потолком кухни. Они далеко, у них совсем скоро — Jul, Рождество, главный праздник на планете.

У меня завтра тоже будет маленькая дата. Я даже картинку нарисовал, жаль, не могу тебе показать: телефон сгинул где-то в московских снегах, а фотоаппарат не выдержал неравной схватки с лужей кошачей мочи.

Лунтик, он, знаешь ли, мочит все предметы и всех людей, которые, как его маленькому кошачьему мозгу кажется, претендуют на мою исходно ему предназначенную любовь.

За окном медленно вальсируют вниз огромные белые мухи снега. Мир укрывается одеялом, но спать не идет, будто капризный ребенок. Я пью на подоконнике горячий чай и рисую на запотевшем от его пара стекле замысловатый узор, потому что в разогретом централым отоплением скворечнике имени меня Морозу рисовать не дозволено.

Много лет мой приезд в Москву по Ярославке сопровождался одним простым моментом: тотчас перед въездом на эстакаду Северянинского путепровода, в месте, где Ярославское шоссе наконец перетекает в проспект Мира, и где, наконец, можно с полной уверенностью сказать, что вот она, Москва, началась — прямо там, в основании одной из панельных многоэтажек, был он.

Я помню его едва ли не с самого первого своего наезда в первопрестольную автомобилем, едва ли не с самого момента, когда я сам только стал ощущать себя самим собою: в серой от автомобильной пыли, замызганной грязью весеннего щедро пересыпанного песком снега и не мечтавшей даже в самых смелых снах своих о собянинском преображении Москве, яркой, сочной зеленью светились буквы названия магазина садовой техники.

«Газонокосильщик».

Он был там всякий раз, когда я подступал к Северянинскому путепроводу со стороны области, оставался там же, покидай я Москву в обратном направлении — он просто был, и всё. Незадолго до нашей встречи я увидел фильм, в честь которого, как мне потом всегда казалось, и назвали магазин — и вплоть до настоящего момента они так и остались намертво связаны, Газонокосильщик из странного VR-эксперимента Голливуда и Газонокосильщик из моего детства.

Я всякий раз невольно искал его, проезжая этот участок — и всякий раз находил. Шли годы. Вокруг менялась Москва. Она становилась чище, шире, быстрее, автомобильнее — становилась современнее, в полном соответствии с требованиями дня; лучше становилась или нет — не мне судить, неизменным оставался только Газонокосильщик на своем прежнем месте.

Пару раз необъяснимая тревога охватывала меня, стоило не найти старого знакомого на прежнем месте, такое, знаете, неприятное посасывание под ложечкой, как когда кто-то или что-то выбивает одну из опор мироздания, и оно пошатывается.

Но в те разы Газонокосильщик находился: в погоне за временем и переменами вокруг себя, он тоже хотел остаться на плаву и немного изменялся. Буквы названия становились современнее, а еще Москва вокруг сияла все ярче, и как в середине девяностых светиться огромной зеленой зведой у корня Ярославского шоссе Газонокосильщику удавалось все хуже.

Но я всегда его находил. Он всегда был там. Его присутствие несло неявный месседж: «Добро пожаловать в Москву. Давно не виделись, привет.»

А сегодня никакого Газонокосильщика на знакомом месте не оказалось.

И вот он я, вроде бы в Москве. Но какой-то непоприветствованный. И все это будто бы совсем не по-настоящему. Будто бы и Москвы больше нет, и весь этот огромный город, по которому я иду — только плод моего глубоко заснувшего без надежды проснуться хоть когда-то воображения.

А внутри магазина я так никогда и не побывал. Может, и не продавали там никакой садовой техники. А может, и Газонокосильщика никакого не было — просто детская фантазия разыгралась и играла со мной, маленьким.

А теперь я вдруг вырос.

Но до чего же неприятно посасывает под ложечкой.

Задумался, как, должно быть, странно со стороны выглядит, когда я, позанимавшись в метро норвежским в Дуолинго упражнениями вроде «Jenta spiser et jordbær» («Девочка кушает клубнику» — норв.) и «Elgen ser en maur» («Лось видит муравья» — норв.) сворачиваю приложение, включаю плеер и достаю из рюкзака увесистый томик по организации норвежской системы здравоохранения. Естественно, на норвежском же. И читаю.

Должно быть, это выглядит как в известной по интернет-мемчику инструкции по рисованию кота для начинающих: шаг первый — нарисуйте два овала; шаг второй — дорисуйте все необходимое, чтобы получился кот.

Но это со стороны. Внутри-то я еще, (lov himmelen!) вроде бы помню ношк на столько, сколько требуется при обычном неторопливом и вдумчивом чтении без ежеминутной необходимости свериться со словарем.

А вообще все это потому, что у меня, кажется, наступило очередное Пробуждение. Я проснулся, вернулся из тягостного киселя депрессивного безвременья и безнадеги, и тут же накрылся волной обжигающего энтузиазма и уверенности, что я все-таки могу. Могу попробовать, могу справиться, могу победить и могу сделаться сам и сделать окружающую меня действительность лучше.

Только бы огонь не погас снова. Må kraften forbli med meg.