Подумать только!
Вот мы живем, живем. Радуемся, плачем. Любим, ненавидим. Растем, стареем.
А потом однажды клубок нашей жизни за секунду размотается, и нить его ускользнет в никуда, в вечность, сквозь плотно сжатые в агонии наши пальцы, оставляя остывающему телу лишь смотреть на мир, в котором нас больше не будет, широкими мутнеющими зрачками.
И вот мы умерли.
Если вы вдруг всерьез думаете, что в московском здравоохранении все хорошо (ну, или хотя бы налаживается), то вынужден вас огорчить. В московском здравоохранении все плохо. Наверное, немного лучше, чем в среднем по России, но все равно отвратительно, невообразимо плохо.
Под дружный хор продажных чиновников министерства, рапортующих о ремонтах в стационарах, закупках нового оборудования, улучшении материального обеспечения больниц и поликлиник, повышении зарплат врачей происходит распад системы здравоохранения, причем умирающий организм российской медицины рассыпается с катастрофической скоростью.
В богадельне я работаю немногим меньше года, и вот что произошло за это время:
Сократился коечный фонд больницы. Под предлогом «оптимизации» закрыто несколько отделений, в том числе столь необходимое нашему многомиллионному городу отделение пересадки почки. Часть отделений потеряли койки и ставки врачебного и среднего медицинского персонала. На освободившееся место в главном корпусе переводятся терапевтические отделения, которые находились в новом отдельно стоящем больничном корпусе. Как по вашему, что откроется в освободившемся, таком замечательном и удобном, здании больницы? (подсказка: ничего бесплатного).
Практически ликвидирована транспортная служба. Жалкие ее остатки, четыре санитара в смену, физически не справляются с перевозкой по нашей дежурной скоропомощной больнице такого количества пациентов. А если учесть, что расположение отделений в нашем стационаре планировал явно альтернативный разум (чего стоит только оперблок на 13-м этаже при реанимациях на втором!), да прибавить к этому хроническую нехватку перегруженного среднего медперсонала, остается только удивляться, почему департамент здравоохранения до сих пор не засыпали жалобами пациенты, которым приходится после операции по часу и более лежать в коридоре оперблока в ожидании, пока их перевезут в отделение.
Вообще удивительно, как у нас еще не зашкаливает смертность, ведь в больнице регулярно возникают перебои с самыми простыми, но такими необходимыми лекарствами! Больничная аптека то и дело заявляет, что нет атропина, или мезатона, или банальнейшего калия хлорида! Все это — копеечные препараты с длительными сроками хранения, не требующие при хранении никаких особых условий, поэтому меня всякий раз мучает вопрос — почему? Как? Как происходит, что этих препаратов нет?! Эти лекарства жизненно необходимы в реанимации и интенсивной терапии многих неотложных состояний! Зато часто внезапно обнаруживаются неизрасходованные запасы дорогостоящих препаратов, которые предписывается назначать направо и налево, лишь бы списать остатки (мудрая система бюджетного финансирования работает таким образом, что если больница сэкономит какие-то средства в текущем году, то в следующем она получит на столько же меньше)
О показаниях и противопоказаниях к лечебным мероприятиям, процедурам, назначению тех или иных препаратов — отдельная песня, лежащая далеко за пределами моего понимания. В отсутствие стандартов и протоколов, крайним всегда остается врач: сегодня его накажут за одно, а завтра — ровно за противоположное.
Новое оборудование? О, да. Но, как обычно, бессмысленно и беспощадно: дорогущий прибор и один комплект одноразовых расходников к нему. О том, что одноразовые во всем мире медицинские расходники в России тщательно стерилизуют и многократно используют, пока пластик, не расчитанный на такое применение, не начнет рассыпаться в труху, а металлические лезвия не затупятся наглухо, думаю, не стоит и упоминать.
Зато в больнице целый новый отдел по платным медицинским услугам. Догадываетесь, кто окажется крайним, когда платные больные начнут помирать из-за нехватки элементарных лекарств, отсутствия четких протоколов и прочих причин чисто административного характера?
«Подумаешь, — скажет среднестатистический обыватель, которому телевизор откусил мозг, — Врачи сами знали, на что идут, и вообще, они за то, что просиживают штаны в своих полуклиниках, деньги лопатой гребут, и зарплаты им все время повышают». Действительно, когда головы из зомбоящика показывают покрашенные свежей краской (местами даже в два слоя) корпуса больниц, врачей в белых халатах, а потом аляповатую диаграмму роста средней зарплаты медиков, может сложиться впечатление, что мы катаемся как сыры в масле, а брюзжим только из-за ненависти к больным. Так вот, карапузики, телевизор вам (о, сюрприз-сюрприз!) врет. Вернее, он не врет, он говорит вам не то, что должен. Средняя зарплата — это как средняя температура по больнице, когда складывают все зарплаты медиков (санитарок, главврачей и не забывают добавить почти миллионный оклад министра и ее заместителей), после чего делят получившееся число на поголовье и получают среднее арифметическое. Оно настолько же далеко от реальной картины, насколько северный полюс от южного («Я ем мясо, ты — капусту, а в среднем мы едим голубцы»). И потом, статистика лукавит, учитывая зарплаты, а не ставку. Почти все врачи работают больше, чем на одну ставку, потому что на одну ставку есть нечего. Я вот, например, работаю по 240-260 часов в месяц, в том числе 60-80 часов ночных дежурств. И я зарабатываю за напряженную работу такой продолжительности фантастическую сумму немногим более 50 тысяч рублей. В Москве. В регионах все куда хуже. И, кстати говоря, структура моей зарплаты за год, что я работаю, сильно изменилась (чтобы ее можно было без нарушения ТК сокращать) и сама сумма немного уменьшилась — и все это на фоне нездорового оптимизма говорящих голов из телевизора. Добавьте сюда то, что мы — бюджетники, и наши зарплаты можно в добровольно-принудительном порядке пускать «на Крым», «на Олимпиаду», да хоть на озеленение Луны, коли перед мудрым руководством государства встанет такая задача…
Я не жалуюсь, я очень люблю свою работу. Но когда я вижу, как разваливается здравоохранение, хочется завыть от тоски. А еще чисто по-человечески бесконечно жаль пациентов, которые помимо своей воли в этот бардак попадают в надежде на помощь.
Ранним утром воскресенья, когда первые лучи солнца только коснулись крыш многоэтажных московских муравейников, внутри которых в теплых постелях нежились в объятиях Морфея горожане, я уже шел к метро. Знакомый восьмиминутный путь мой, как обычно, пролегал через парк мимо пруда.
В неподвижном холодном утреннем воздухе над идеальным зеркалом пруда клубился туман утренней дымки, придавая месту вид загадочный и таинственный. В этом тумане величаво и неторопливо плавала вдоль берега крупная серая утка, а поодаль, в середине пруда, неподвижно зависла между небом и его отражением надувная лодка с застывшим, словно изваяние, пассажиром-рыбаком на борту. Сквозь туман рядом с лодкой можно было разглядеть длинный поплавок, покоившийся без малейшего намека на клев.
Вообще, несмотря на раннее время, рыбаков на берегах было удивительно много, они плотным кольцом окружили пруд и сосредоточенно гипнотизировали поплавки своих удочек. Ни у кого не клевало.
Оставив этот музей восковых фигур под открытым небом, я зашел в метро. Оно охотно проглотило меня и потащило по своим внутренностям навстречу новым трудовым победам. Идиотским советским штампом о трудовых свершениях и победах встречает всякого входящего световое табло, установленное в холле главного здания богадельни, и как бы меня ни раздражал этот восторженный канцеляризм, он намертво впечатался прямо в подкорку, и покидать ее, кажется, не собирался.
Ну что ж, свершения, так свершения. Победы, так победы. Как прикажете.
Жила-была в тихой заводи Москвы-реки Жаба Антонина. Она была тихой жабой, старательно держалась принципа «моя хата с краю» и считала, что лишнее волнение — только причина для морщин и преждевременной старости. Антонина внимательно смотрела речное телевидение, особенно те его передачи, которые касались садоводства и огородничества: в тени камышовых зарослей у Антонины был разбит фиалковый сад. Жизнь Жабы Антонины текла медленно и размеренно, как мутные воды Москвы-реки, и все в ней было предсказуемо и понятно, а чего примитивный жабий мозг понять самостоятельно не мог, то Антонине разъясняло телевидение.
Тишина и покой закончились в один пасмурный день, когда западным ветром в Тихую заводь занесло старую калошу, а вместе с ней — Опарыша Николая. Николай оказался очень беспокойным соседом, все раскачивал свою калошу, пуская круги волнений по Тихой заводи, отчего фиалковый сад Антонины штормило, и лепестки цветов осыпались, прямо как привычный жабий жизненный уклад.
А по телевизору сказали, что этот Западный ветер разрушил забор Лаборатории Добра, в которой лечили несчастных, мучимых спорами мозгового червя неповиновения, жителей Москвы-реки, и показали фотографию Николая.
Если вы думаете, что потом произошло что-то эпохальное, то вы, к сожалению, заблуждаетесь. Тщательно отполированный деревообрабатывающим станком телевидения мозг Жабы Антонины оказался абсолютно устойчив к заражению паразитами, поэтому червяк свободомыслия, пожрав мозги Николая, умер. Опарыш не смог дальше жить без мозга и тоже умер. А Жаба Антонина, на глазах которой разворачивалась вся эта драма, от волнения покрылась глубокими морщинами и тоже умерла, от внезапно наступившей преждевременной старости. И фиалковый сад, когда за ним оказалось некому ухаживать, тоже умер.
В общем, в Тихой заводи умерли все и всё. Только телеэкран продолжал освещать эту мертвую тишину неровным мерцающим холодным голубоватым светом.
Дорогая Марта!
Пару недель назад я получил твое письмо с интереснейшим рассказом о поездке в Эмираты, спасибо! И отдельное спасибо за фотографии: в промозглой и дождливой Москве только и остается, что согреваться солнечными фотографиями далеких курортов. Прости, что долго не мог тебе ответить, я совершенно потерял счет дням, пока развлекал дочку, которая приезжала ко мне на неделю в гости.
Ты спрашивала о моих экспериментах с погружениями. Что ж, рассказываю, тем более, технически все выглядит просто: по достижении хирургической стадии анестезии, когда равномерно расширенные зрачки фиксируются по центру, нужно аккуратно приоткрыть веки, и разместившись прямо над пациентом на таком расстоянии, чтобы его взор оказался направлен прямо в центр твоего собственного черепа, заглянуть ему в глубину обоих глаз, одновременно синхронизируя дыхательные ваши движения.
В этот момент возникает, как я его назвал, метасинапс: нематериальный канал, посредством которого напрямую соединяются и обмениваются информацией два мозга: твой и пациента. Физически при формировании метасинапса чувство такое, будто тебя проталкивают через темную тесную теплую и влажную кишку — не самое приятное ощущение! Никакими тренировками мне не удалось от него избавиться, но, по счастью, оно длится всего доли секунды, после которых тьма рассеивается, и ты оказываешься прямо на Полях подсознания пациента. Там всякий раз все выглядит по-разному, ведь все, что там можно увидеть всецело является конструктом мозга пациента, и чем более активно работает его мозг, тем вычурнее и замысловатее получаются образы.
Поначалу во время погружений я старался вести себя на Полях максимально осторожно, чтобы не быть обнаруженным дремлющим сознанием моих подопытных, однако довольно скоро выяснилось, что в этом нет совершенно никакой необходимости. Благодаря тому, что препараты для анестезии блокируют формирование воспоминаний, можно довольно безболезненно и без последствий путешествовать по полям подсознания пациента, активно взаимодействуя с его Я. Это выглядит так, как будто ты просто общаешься с самим пациентом, но только вы оба находитесь в сюрреалистичной обстановке его подсознания. Проснувшись, он совершенно ничего о вашей встрече внутри своей головы вспомнить не сможет! В общем, когда я обнаружил, что могу безопасно взаимодействовать во время погружений с Я пациента, в моих исследованиях открылся целый новый пласт!
Так что сейчас я с головой увлечен своими погружениями. Тебе обязательно надо прийти как-нибудь в операционную, чтобы я мог тебе все продемонстрировать, и ты попробовала бы нырнуть сама. Это очень удивительно.
Ну, а пока я попрошу тебя особенно о моих опытах не распроняться. Ни к чему терять приоритет в таких исследованиях.
Нежно жму твою руку,
С.
Катался на велосипеде с фоторюкзаком и штативом за плечами, на задворках аэропорта Остафьево нашел полузаброшенного вида строения, и вот какой автопортрет из всего этого получился.
А я улыбаюсь. Улыбаюсь вовсе не для того, чтобы кого-то там раздражать и совсем не за тем, чтобы продемонстрировать собственное эмоциональное превосходство. Я улыбаюсь потому, что мне просто хорошо.
Но не пут ли я причину со следствием? Вполне может статься, что пне хорошо, потому что я улыбаюсь. Как-то однажды мне попалась в околонаучном журнале статья о взаимосвязи уровня серотонина, гормона счастья, в крови и широтой улыбки хозяина этой крови. Там утверждалось, будто бы мышцы щек сами по себе способны вырабатывать серотонин при сокращении. Так это или нет, пусть доказывает наука. Мое дело — смотреть на мир широко открытыми детскими глазами, широко улыбаться ему и чувствовать себя хорошо.
Доброе утро, планета!
Вчерашний день ознаменовался прямо-таки невероятным количеством забытых мною вещей. Начиная от домашних дел, которые так и не дождались моего внимания, и заканчивая непосредственно физическими вещами, которые я оставлял, терял и всеми другими возможными способами забывал об их существовании.
Да вот хотя бы штатив. Поразвлекшись автопортретной фотографией на пленере, я упаковал камеру и прочие причиндалы в фоторюкзак, бросил оный за спину и, оседлав велосипед, помчался домой, поднимая за собой клубы пыли. По прибытии, обнаружив недостачу штатива, я покрылся крупными каплями холодного пота и тут же отправился обратно тем же путем, внимательно высматривая обочину: была мысль, что штатив мог неведомым образом отстегнуться по пути. Но нет: он так и стоял ровно на том же месте, где я им в последний раз пользовался. Хорошо еще, что место оказалось совершенно мертвое, и штативу ноги приделать никто не успел.
Вечером я решил заправить хлебопечку, чтобы утром она порадовала меня свежей сдобой. Тщательно следуя пунктам в рецепте, я опустил на дно чаши дрожжи, муку, соль, сахар, сливочное масло, загрузил в диспенсер орехов и изюм, выставил таймер и отправился спать. Ну, догадываетесь, да? Никакого кекса у меня не получилось. Я забыл добавить яйца. Слегка обуглившуюся смесь муки с орехами утром пришлось отправить в мусорное ведро (эх, еще побольше бы масла, и получилось бы песочное тесто, можно было бы скосить под дурачка и сделать вид, что такой и была первоначальная затея!)
Таблетку антибиотика на ночь я принять тоже забыл. Хорошо, что это была последняя таблетка курса, надеюсь, она не станет причиной образования во мне кларитромицинорезистентной флоры. Нет, конечно же, нет.
Хорошо, что этот день амнезии и деменции подошел к концу. Ну, а сегодня-то я точно ничего забывать не буду. Правда?
По всему Бутову вот уже который месяц собирают гуманитарную помощь для беженцев из Донбасса. Везде, в самых проходимых местах, расставлены палатки, вроде тех, с которых торгуют лоточники, с соответствующими надписями для привлечения внимания. Вот, как это выглядит:
Но вот что странно: Читать далее
Только что умытый ливнем центр города еще не успели заполонить пешеходы, и этим субботним днем по нему было особенно приятно прогуляться. Кривые исторические переулки, переплетаясь и петляя, вели меня ранее нехоженным путем, и глаза упивались прекрасными открытиями.