Горожане настолько любили облака, что все свободное время проводили, наблюдая за ними. Целые заводы и фабрики были построены только для того, чтобы создавать их — невесомых ватных великанов синих высот.

Город был очень богатый. Он стоял на месторождении зеленого эфира, которого было так много, что он струйками бил из поверхности земли и разливался по ней маленькими озерцами. Эфир этот очень ценили в других городах, где его никогда не водилось, и там дорого покупали, обменивали его на продукты и электричество — Город совсем ни в чем не нуждался.

Почти все взрослое население Города было занято на облачных фабриках. Это было очень почетно, это называлось — Труд. В три смены без перерыва в огромных эллингах люди неустанно жгли электричество и лили воду, собирая как можно больше облаков и как можно богаче украшая их. Когда работа над облаком заканчивалась, работники ангара за длинные тросы выводили его на летное поле и отпускали: облако легко и неторопливо поднималось к небу и занимало там отведенное место, а зачарованные полетом люди долго стояли с открытым ртом, запрокинув головы, и наслаждались сделанной работой. Облака висели в небе недолго и легкой дымкой полностью растворялись навсегда, и тогда работники возвращались в ангары и приступали к изготовлению следующего облака.

Вечерами, когда небеса заливались черными чернилами и не было видно ни облачка, свободные от Труда горожане собирались на кухнях своих маленьких квартирок и спорили, у кого облака получались лучше, гуще и красивее. Споры часто перетекали во взаимные оскорбления, драки, и в этих кухонных сражениях люди даже гибли, бывало, гибли за свои облака.

Так шли годы, менялись поколения, и новым горожанам казалось, что так было всегда. Они уже совсем не смотрели на землю, под ноги — зачем, если в грязных лужах не отражались белые облака? Пока они стояли с заломленными шеями и сосредоточенно пялились в небо, никто и не заметил, как струйки зеленого эфира истощались и однажды иссякли совсем.

Вот и настало то время, когда Богиня Большого Города превратилась из молодого, полного жизни распустившегося бутона в налитый, золотистый, зрелый плод. Вместо ускользнувшей молодости в Богине поселилась неторопливая рассудительность, величавость, которые со стороны несведущему могли показаться неповоротливостью, но на деле служили лишь общему благу. Пока Богиня была молода и рьяна, ее Город пух во все стороны, как дрожжевое тесто, позабытое нерадивой хозяйкой: некрасиво, разлаписто, порою — совсем неуместно.

И вот теперь Богиня повзрослела, и ее рассудительность и осторожность пришли на смену безбашенному энтузиазму молодости, и Город тоже устоялся в своих границах; лишенный возможностей дальнейшего неконтролируемого роста, он развивался внутри отведенного пространства, становился выше, сильнее и красивее. И жители в нем старались соответствовать своему Городу — они вытягивались, органично срастались со своими новыми, красивыми нарядами, изо всех сил поддерживая высокие стандарты жизни в новом мегаполисе нового мира.

А каждое утро и каждый вечер Богиня варила трафик-джем. Она никогда никого не угощала своим джемом, она варила его просто так, для собственного удовольствия, умиротворения, а главное — для осознания собственной значимости и небесполезности.

Ну а то, что во время каждой варки трафик-джема отдавали свои жизни несколько десятков горожан, разве имеет, в сущности, хотя бы какое-нибудь значение?

Однажды у маленького мальчика появился друг. Он был немного странный, но от общения с ним на душе всегда становилось теплее, веселее, а мир казался добрым и ласковым и совсем нестрашным.

Часто общаться со своим новым другом у мальчика поначалу не выходило: мешали другие дела, встречи, учеба, работа — но мальчик не очень-то переживал, ведь те редкие моменты, которые они с другом проводили вместе давали ему достаточный заряд бодрости и оптимизма, чтобы шагать по жизни.

И он шагал. Как-то незаметно встречи становились чаще, потом стали регулярными — новый друг требовал все больше времени. Он даже стал немного утомлять, а после общения с ним выспаться толком никогда не получалось: голова наутро была тяжелой и с трудом отрывалась от подушки. Порой мальчик задумывался — на секунду — а надо ли ему вообще это общение, но тут же вспоминал, как хорошо ему становилось всякий раз во время этих дружеских посиделок, и сам искал новой встречи.

А потом мальчик узнал, что кроме него у его друга было еще много других знакомых. Они начали встречаться компаниями, все чаще и чаще — вскоре они собирались уже ежедневно. Друг забирал почти все время мальчика, а на остальную жизнь времени почти не оставалось.

И остальная жизнь стала растворяться и исчезать: куда-то пропали старые знакомые, родственники все реже возникали на пороге, солнце почти перестало светить и луна очень редко заглядывала в окна. Какие-то дела, встречи, развлечения — все это осталось в прошлом, отныне и навеки мальчиком безраздельно овладел его друг.

Когда это случилось, обратной дороги не было. Друг вырезал у мальчика все органы по одному и куда-то дел их. А выпотрошенную старую оболочку мальчика сжег как безнадзорное тело в печи центрального городского крематория.

Однажды маленький старый телетайп перенес короткое замыкание и стал печатать послания из мира мертвых. Люди посмотрели на это, подумали: «Здорово!» и разошлись по домам.

А маленький телетайп в запертой темноте чулана все изводил километры бумажных лент,  все печатал и печатал сообщения от умерших, но никто в мире живых эти послания никогда не читал.

В сущности, не так уж и важно, как выглядел тот телетайп. Да и на что был похож тот мир живых тоже не ясно. Просто такой забавный казус из жизни какого-то общества.

Вот только в мире мертвых каждый так хотел напомнить живущим родным о себе, что очередь к окошку телеграм на Главпочтамте Небытия больше никогда не заканчивалась.

Однажды утром я проснулся, а мой мир украли. Как это произошло?

Поздно вечером, когда я ложился спать, все совершенно точно было на месте. Я долго ворочался в постели, пытаясь пристроить поудобнее ноющее плечо, и несколько раз проваливался в неглубокое забытье, но быстро просыпался — плечо все никак не хотело успокаиваться, застарелая травма в этот раз решила напомнить о себе особенно зло.

А потом непонятно откуда в комнату прокрался мягкий, чарующий голос. Сложно было сказать, кому он принадлежал — мужчине ли, женщине, а может, ребенку — голос был абсолютно без пола и возраста, но очень приятный, бархатный, ласкающий.

Он пел мне колыбельные, этот голос. Нашептывал: «спи… спи…»; шепот этот легонько волновал волосы и приятно щекотал кончик носа. Я позабыл о плече, я заснул.

И как только погасла в этом мире последняя искорка моего сознания, как только я окончательно погрузился в забытье, мир стал растворяться в молоке непонятно откуда появляющегося тумана. Туман бесшумно кутал углы зданий, прятал кусты и деревья, одеялом закрывал луга и дороги — тихо, медленно, незаметно, но неумолимо пряча их от всякого наблюдателя, безвозвратно и безвозмездно забирая их себе.

Когда зазвонил будильник, моего мира уже не было. Окно моей комнаты слепо уставилось в молоко тумана, и в этом молоке утонули, растворились без остатка все и всё, что я когда-либо знал.

А потом туман пожрал и мою жизнь, которую я провел у слепого окна в бесполезном ожидании восхода солнца.

В тридевятом царстве, в тридесятом государстве однажды много лет вперед жили-были две сестры — Автоклавдия и Балаклавдия.

То было очень странное время и место, как имена двух сестер. В этом необычном мире все было наоборот: деревья росли корнями вверх, колышимые ветрами, зимы были жаркие, а лето — ледяным, ночи были светлыми, а днем стояла темнота, хоть глаз выколи.

Автоклава работала проституткой — она искала мужчин и платила им деньги, и была очень уважаема в обществе. Балаклава же, напротив, постоянно подвергалась остаркизму и презрению: она работала врачом, и люди ее сторонились, ведь профессия ее состояла в том, чтобы заражать людей смертельными недугами.

Несмотря на это, сестры были очень близки, и, когда никто не видел, они много времени проводили вместе, и с годами они все больше тяготели друг к другу. Оставалось не так много: сестры все молодели и уже выглядели как пятилетние дети, а значит, неминуемый конец был уже совсем близок.

Как-то раз сестры гуляли по полю ветрогенераторов (там огромные одноногие пропеллеры жгли ток и вырабатывали ветер над тридесятым государством, делать среди них было совершенно нечего — поэтому местом для уединения эти поля были таким идеальным). Они шли, взявшись за руки, и молчали, просто наслаждаясь обществом друг друга. Говорить все равно не получилось бы: ветер и шум над полем стоял невообразимый. Долго ли, коротко ли они шли, но огни ближайшего города уже давно скрылись за горизонтом и покуда хватало взгляда были лишь одноногие вращающиеся пропеллеры, когда вдруг прямо перед ними предстал небольшой одноэтажный домик без окон со ржавой металлической дверью с покосившейся табличкой «Мироздание».

Переглянувшись, сестры подошли к двери и постучались. Было незаперто, дверь со скрипом отворилась, и девушки вошли внутрь. Как только они пересекли порог, дверь захлопнулась, и стало совсем темно.

Потом глаза привыкли к темноте, и Автоклава и Балаклава обнаружили себя подвешенными в невесомости, а само помещение оказалось куда больше, чем дом выглядел снаружи. По сторонам тускло светились далекие звезды и галактики, в их неверном мерцающем свете добрые лица сестер выглядели довольно зловеще.

Между девочками висела кубической формы фиолетовая коробочка. Подобравшись поближе, сестры обнаружили на ней надпись «Генератор абсурда» и под ним регуляторную ручку, которую кто-то выкрутил на максимум. Автоклава протянула руку и повернула регулятор до упора в сторону нуля.

Раздался оглушительный треск, яркая вспышка больно пронзила мозг и в следующее мгновение Петр Сергеевич очнулся в отделении реанимации. Истошно верещали сигналы тревоги аппаратов, вокруг суетились какие-то люди в медицинской одежде, и кто-то отчетливо сказал: «Есть синусовый ритм!»

Деревья были большие и могущественные, люди — маленькие, глупые и почти незаметные. Деревья тянули свои ветви высоко к небу, подставляя зеленые ладони листьев ласковым солнечным лучам, люди же копошились в грязи у самых их корней, съеденные целиком бесполезной суетой и сиюминутными заботами.

Деревьям не было дела до людей, они почти не замечали их возни между своих корней, а когда снисходили до минутки внимания, то быстро теряли к людям всякий интерес — деревья были большие и вечные, а люди — маленькие, жалкие и быстро меняли друг друга, утопая в стремительном потоке времени.

И мироздание было нерушимо, непоколебимо. Привычный порядок существовал вечно, и ничто не предвещало, что мир вдруг может перевернуться.

А потом люди изобрели бензопилу.

Жил-был однажды на свете мальчик, назовем его, для удобства, Алешей. Алеша совсем не отличался от среднестатистического портрета своих сверстников, был среднего роста, не толстый и не худой, в меру развит физически и умственными способностями не блистал, хотя и отстающим в развитии не был. В общем, самым обычным мальчиком был Алексей, такой, какого встречаешь на улице каждый день, а встретив, совершенно не замечаешь и не запоминаешь.

Алеша ходил учиться в обычную среднюю школу, где прилежно выполнял обычные школьные задания в отведенном программой обучения объеме, не встречая существенных затруднений, а специально трудностей он не искал. После учебы Алеша с другими мальчишками носился по двору, играя то в войнушку, то в казаков-разбойников — в зависимости от настроений большинства, а когда погода не радовала, оставался дома за компьютером, выглядывая через узкое окошко монитора на жизнь в виртуальном пространстве.

По ночам Алеше снились яркие сны, где он командовал армиями и флотилиями, вел большие научные группы к передовым рубежам химии и биологии, возглавлял восхождения на самые высокие вершины мира… А потом он просыпался от нежного голоса мамы, который будил его в начале каждого нового дня.

Шло время, Алеша рос, заканчивал класс за классом, потом школьные годы подошли к концу, и как многие свои сверстники, Алеша поступил в университет на не самую сложную специальность. Ему не очень-то хотелось заниматься ею, но и острого неприятия выбранное направление не вызывало, и Алексей продолжал плыть по своему пути наименьшего сопротивления. Этот путь провел его от начала первого курса прямиком до диплома и выпускных экзаменов, и ничего не омрачило эту дорогу, впрочем, ничего и не разнообразило ее.

И вот уже не Алеша, но дипломированный специалист Алексей Владимирович, ежедневно привычным путем ходит на привычную работу. Два раза в год у него случается задолго распланированный спокойный отпуск, один раз в год — осенью, как по часам — простуда заставляет его слечь на несколько дней на больничный, да и в остальном пролетающие годы похожи один на другой, разве что морщинки в отражении в зеркале чуть глубже, да седых волос парочка-другая прибавилась.

А по ночам — сны все ярче, все отчаянней. Бескрайние космические просторы, и он открывает их на межзвездных кораблях; глубины океанов, покрытые вечным мраком, и он глава экспедиции; неизлечимые болезни, атаковавшие планету, сковавшие человечество страхом, поставившие на грань уничтожения — и он открывает лекарство… но утром он привычно вставал в 6:44, за минуту до будильника, шел проторенной дорожкой через умывальник на кухню за завтраком, и отправлялся на работу.

А однажды, когда Алексею Владимировичу оставалось немногим менее полугода до семидесятилетия, в 6:44 его разбудил мамин голос.

Алеша открыл глаза. На отрывном календаре снова был 2006, мама снова была живая, молодая и настоящая. Ему снова было 11 лет, и снова нужно было отправляться в школу.

Когда на экране часов зажглось 6:45, будильник не зазвонил, и этот странный сон продолжился. И продолжался он еще пятьдесят восемь лет, в точности повторяя всю прожитую жизнь: школа — университет — работа. И сны, сны такие яркие, что красками обжигали глаза.

А на семидесятом году — опять перезагрузка, и опять все заново. В этом бесконечном цикле перерождения души Алеша и провел отведенную ему Вечность.

Жила-была на свете маленькая девочка Лида. Она жила в маленьком домике на краю Земли и работала почтальоном в Службе счастья и удачи. Эта организация с самого начала времен доставляла жителям извещения о предстоящих изменениях их жизней к лучшему, делала своим абонентам приятные сюрпризы и всячески поддерживала равновесие мироздания, подкладывая на Чашу Добра маленькие гирьки своих радостных сообщений.

Лида с утра и до позднего вечера рассылала по Большой книге адресов письма счастья, телеграммы удачи, маленькие и большие посылки сюрпризов. Адресатов она выбирала по наитию, ориентируясь на чаянья своей кристально чистой души, и никогда не ошибалась.

Шли годы, человечество плодилось и развивалось, планета покрывалась сетью скоростных магистралей, связавших между собой многомиллионные города, а Лида все так и работала на доставке одна. Чтобы хоть как-то поспевать за техническим прогрессом, руководство Службы добра и удачи установило на рабочем месте Лиды компьютер, и отныне сообщения рассылались в электронном виде. Но Лида по-прежнему отбирала адресатов вручную, ведь душа ее была все так же прекрасна и кристально чиста.

Вот только народу на Земле стало слишком много, и Великое равновесие мироздания нарушилось: зло люди с упоением творили сами, а лидины напоминания о добре и счастье не поспевали адекватно наполнять Чашу добра. А тут еще напасть: почтовые службы стали фильтровать письма счастья как спам, и большая их часть вообще не доходила до адресатов.

Но Лида об этом не знала. Ей с трудом удавалось поспевать за скоростью технического прогресса, ведь несмотря на всю свою истинную доброту и чистоту, она была всего лишь человеком, со всеми присущими этому биологическому виду особенностями. Лида старела, память ее стремительно ухудшалась, зрение теряло остроту, и часто письма по ошибке, забывчивости или из-за другой оплошности уходили не на те адреса, куда следовало: по некоторым адресам сообщения уходили гораздо чаще.

К чему я все это рассказываю? Однажды я открыл папку со спамом своей электронной почты и обнаружил там целых пять писем счастья от Лиды. Но, к сожалению, все они были безнадежно просрочены.

Жила-была в тихой заводи Москвы-реки Жаба Антонина. Она была тихой жабой, старательно держалась принципа «моя хата с краю» и считала, что лишнее волнение — только причина для морщин и преждевременной старости. Антонина внимательно смотрела речное телевидение, особенно те его передачи, которые касались садоводства и огородничества: в тени камышовых зарослей у Антонины был разбит фиалковый сад. Жизнь Жабы Антонины текла медленно и размеренно, как мутные воды Москвы-реки, и все в ней было предсказуемо и понятно, а чего примитивный жабий мозг понять самостоятельно не мог, то Антонине разъясняло телевидение.

Тишина и покой закончились в один пасмурный день, когда западным ветром в Тихую заводь занесло старую калошу, а вместе с ней — Опарыша Николая. Николай оказался очень беспокойным соседом, все раскачивал свою калошу, пуская круги волнений по Тихой заводи, отчего фиалковый сад Антонины штормило, и лепестки цветов осыпались, прямо как привычный жабий жизненный уклад.

А по телевизору сказали, что этот Западный ветер разрушил забор Лаборатории Добра, в которой лечили несчастных, мучимых спорами мозгового червя неповиновения, жителей Москвы-реки, и показали фотографию Николая.

Если вы думаете, что потом произошло что-то эпохальное, то вы, к сожалению, заблуждаетесь. Тщательно отполированный деревообрабатывающим станком телевидения мозг Жабы Антонины оказался абсолютно устойчив к заражению паразитами, поэтому червяк свободомыслия, пожрав мозги Николая, умер. Опарыш не смог дальше жить без мозга и тоже умер. А Жаба Антонина, на глазах которой разворачивалась вся эта драма, от волнения покрылась глубокими морщинами и тоже умерла, от внезапно наступившей преждевременной старости. И фиалковый сад, когда за ним оказалось некому ухаживать, тоже умер.

В общем, в Тихой заводи умерли все и всё. Только телеэкран продолжал освещать эту мертвую тишину неровным мерцающим холодным голубоватым светом.