В угаре благоустройства городские власти в этом году затеяли реконструкции и реновации во многих точках Москвы. Эффект вмешательства чаще был приятным, нежели расстраивал, и москвичи приняли изменения преимущественно благосклонно.

Под обновление попал не только центр города, но и, что приятно, самые окраины. Не стало исключением и Бутово, где этим летом разбили еще один парк и привели в порядок берега Бутовского пруда.

Заодно взялись почистить и сам пруд. Технология незамысловатая: воду спускают, берега и дно очищают от ила и накопившегося мусора, после чего пруд заново наполняется. И если с первыми двумя пунктами проблем не возникло, то с наполнением получилась заминка. Московское лето в этом году выдалось теплым и сухим, дождей за весь сезон можно было сосчитать по пальцам, и обмелевший пруд два месяца пребывал в таком малопрезентабельном виде, принимая в свои неглубокие мутные воды жаждущих прохлады граждан в особо жаркие выходные.

Выглядели народные купания так, словно голая пьяная армия бродом форсировала переправу. Визг, брызги. Воды по колено и немного выше. Люди, будто выброшенные на мелководье киты, барахтались в грязи, лежа на спине в десятках метров берега, прилежно симулируя удовольствие от купания.

Шли дни, недели, наступила осень, а уровень пруда все не поднимался. По-видимому, устав ждать милости от природы, городские службы принялись наполнять чашу пруда самостоятельно. Со всех сторон от ближайших домов и канализационных люков поползли к пруду змеи пожарных рукавов, туго наполненные водопроводной водой, которую они изрыгали в обмелевшую чашу пруда.

В течение нескольких суток водное зеркало выросло во много раз, пруд почти вступил в отведенные ему планом реконструкции границы, и почти сразу же на берегах его появились они — люди с удочками. С утра до вечера, со всех сторон пруда, на мостке через протоку, в дальней тихой заводи и на пристани — везде забрасывали они свою снасть, но ни разу я не видел добычи.

Что, на мой дилетантский взгляд, вообще-то неудивительно. Откуда взяться рыбе в плотно хлорированной московской водопроводной воде?

Хотя и кажется, что все люди разные и у каждого в голове что-то свое, уникальное и неповторимое, это не так. Все виденное мною во время погружений типично, обычно укладывается в простенькую классификацию и, за исключением несущественных деталей, даже внешне очень похоже у разных людей.

В голове обычного взрослого человека почти всегда темно. Свет, когда случается, узкими пучками подсвечивает привычные закоулочки Полей сознания и проторенные тропинки между ними. По этим светлым участкам только и перемещается человеческое «я», нисколько не стремясь узнать, что находится совсем рядом, покрытое пеленой страха.

Страх — вот что внутри. Все боятся. Этот страх неоформленный, неосознанный, но его легко опознать, на Полях он всегда выглядит душной липкой черно-синей неприятного тумана, повисающей надо всеми неосвещенными областями. В тумане страха почти ничего не видно, но скрыто там всегда очень много. Когда я только начинал нырять и беспечно интересовался всем, что видел, я пробовал заходить в эти темные тучи, и всякий раз больно ударялся о громоздкие конструкции с острыми углами, которые были там похоронены.

Грусть и тоска скоплениями маленьких светящихся мошек зеленого цвета у взрослых почти всегда роятся над торчащими из поверхности Полей сознания обломками отрывочных воспоминаний о родителях — конечно, если их уже нет среди живых.

Там же иногда можно увидеть любовь. Она оранжевого цвета, волокнистая, словно на струйки сигаретного дыма. Нити ее плотно опутывают воспоминания о любимых, консервируя, цементируя образы и не давая им рассыпаться в пыль забвения.

Любовь к ныне живущим — любовь супругов, например — часто горит пламенем страсти. Сплетенные эфемерными оранжевыми нитями в единый монолит образы любовников ярко полыхают фиолетовыми языками жаркого огня, обжигающего, если приблизиться, настолько горячего, что в радиусе нескольких десятков метров (если, конечно, само понятие метра применимо к удивительной геометрии подсознания!) никогда не конденсируется темно-синий туман.

Но страха в головах все-таки обычно больше всего. В некоторых местах страх столь напряженный, что порождает ненависть, молниями поражающую все в зоне досягаемости, разрушающую, испепеляющую все, до чего дотянется.

Приключилась тут со мной давеча история.

Был теплый осенний день, редкие облака на вечереющем небе почти не закрывали солнце, оно щедро делилось последним теплом перед долгими зимними холодами, а я гулял по центру Москвы, наслаждаясь тем, как с каждым днем она хорошеет и улучшается. И все было замечательно, пока в самом низу моего организма не проснулась малая нужда.

Она быстро росла, росла и вскоре превратилась в суровый императив, заставив меня судорожно искать место, куда бы излиться. Надо сказать, что в благоустроительном экстазе из центра города начисто ликвидировали легендарные одноместные газовые камеры лазоревого цвета, которые раньше в изобилии были расставлены на каждом углу, приглашая любого страждущего облегчиться (естественно, не забыв перед этим поглубже вдохнуть и задержать дыхание — правила техники безопасности писаны кровью!).

Так вот, эти синие кабинки уединения пропали с московских улиц, и только в единичных местах им на смену пришли сантехнические дворцы — и, как назло, в районе моей дислокации ни одного такого сооружения не наблюдалось. Все усугублялось моим пролетарским воспитанием, запрещавшим мне просочиться в одно из многих кафепод любым предлогом и отправить свои физиологические потребности там.

Ситуация быстро превращалась из просто неудобной в катастрофическую. И я уже начал слышать треск рвущейся стенки мочевого пузыря, тесно прижавшего изнутри мои органы, когда, как два чертика из табакерки, на меня выпрыгнули из переулка парень и девушка (хорошо еще, что мозг был слишком занят поисками сортира, чтобы испугаться, а то никакого туалета бы и не потребовалось)

— Молодой человек! Только сегодня! Только сейчас! Только для вас! Только в нашем французском институте красоты волос! Бесплатно! Только сейчас! Диагностика! Пройдите! Бесплатно!

— Неужели у вас нет проблем с волосами и кожей головы?

Девушка была из числа тех, кто хронически вызывает у меня недоверие (несколько дней назад я писал об этих людях — толстые диетологи, компьютерные мастера, релкамирующиеся в рукописных объявлениях и проч.) Французский институт красоты волос мне пыталась продать молодая леди с жиденькой выжженной многократными перекрашиваниями мочалкой на голове.

Проблем с волосами и кожей головы у меня, по счастью, действительно не было, зато были другие проблемы — вы о них уже в курсе.

— Миленкие, — говорю, — я пройду в вашем институте диагностику чего угодно, если там есть туалет. Очень хочется писать, прямо сил нет никаких!

Рекламная мафия, взяв с меня честное слово непременно продиагностировать нерешенные проблемы моей шевелюры, сжалилась и провела меня в закрома института, где и обнаружилась заветная уборная.

Вновь обретя внутреннюю гармонию, я пришел в чрезвычайно доброжелательное настроение, повеселел и даже мой азарт охотника за нелепостями проснулся, разогрев интерес к предстоящей процедуре диагностики.

Но перед пиром духа требовалось еще заполнить анкету, где французский институт красоты интересовался моими русскими контактными данными. Их у меня собирала все та же девочка-рекламщица, что зацепила меня на улице и спасла своею добротой от разрыва мочевого пузыря несколькими минутами ранее, поэтому я даже чувствовал себя немного обязанным.

— Да, но зачем?

— Наш институт красоты — международный, с филиалами в Цюрихе и в Париже, ваши данные введут в единую базу, и когда вы окажетесь там, вы сможете пройти бесплатную диагностику волос и там тоже! — девушка прямо светилась. Еще бы, ведь она сама, с ее слов проходила эту диагностику аж пять раз, и теперь моет голову не через день, как прежде, а всего два раза в неделю! (только непонятно, это она так хвалилась экономией на шампунях или это диагностика оказалась такой целебной процедурой)

Она с таким энтузиазмом рассказывала о заморских филиалах, что я живо представлял себе картину: вот оказался я в Цюрихе, огромном, холодном, загнивающем и негостеприимном — ни одной родной души вокруг! Куда пойти, куда податься? И только двери цюрихского филиала института красоты дружелюбно распахнуты, теплый, почти домашний свет льется навстречу мне и манит, манит меня, и греет своей добротой. И бесплатная диагностика!

В обозримом будущем никаких цюрихов я не планировал, парижи тоже не шлют приглашений, поэтому я смалодушничал и фамилию девушке назвал выдуманную. И телефон, на всякий случай, тоже — мало ли чего от этих врачевателей волосистой части головы можно ждать!

Прошло еще совсем немного времени, и меня пригласили за дверь молочно-белого стекла, где другая девушка, одетая для убедительности в белый халат, изображала врача. Раздеваться не просили (да и негде было, положа руку на сердце), поэтому пациента я стал изображать прямо в чем был.

— Как вы ухаживаете за волосами? — Эм… ну, я их мою… — И все? — Ну почему же, еще сушу… — Ага! Феном? — Да нет, полотенцем вытираю… Еще расчесываю иногда.

Доктор смотрела на меня своими красивыми серо-голубыми глазами и едва заметно покачивала головой. Для компьютерной программы, которая должна была вынести моим волосам вердикт, такие ответы явно не годились.

— Так-так… А чем вы моете свои волосы? — Водой — Как, и все?! — Нет, специальным средством для ленивых мужчин, три в одном — Ха-ха, вы действительно верите рекламе и считаете, что шампунь и бальзам можно совместить в одном флаконе?

Я колебался. Сообщить ли, что в моем случае «3-в-1» это не шампунь-бальзам-кондиционер, а шампунь-гель для душа-средство для бритья или утонченные французские стены института красоты не выдержат такого святотатства и схлопнутся, похоронив нас всех в своих руинах? Но, диагностика — это серьезно, поэтому я, очертя голову, выложил все как на духу.

Стены здания устояли, но вот в мировоззрении доктора наступил сокрушительный коллапс. Она отшатнулась от меня, как от прокаженного, несколько секунд молчала, громко хлопая своими огромными серо-голубыми глазами, потом икнула и закашлялась. Чтобы немного успокоить разволновавшегося эскулапа, пришлось сделать скорбное лицо и в свое оправдание сказать, что хотя бы я этим три-в-одномом не бреюсь.

Неловкость длилась не слишком долго: за дверью росла очередь из любителей халявной диагностики здоровья волос. Стряхнув оцепенение, носительница белого халата попросила у меня обещание больше никогда и никому не рассказывать, как я мучаю свою шевелюру. Что ж, как видите, долго сдерживать данное обещание не получилось.

В программе, написанной утонченными напомаженными французами, варианта ухода за головой при помощи адских мужланских растворов также было не предусмотрено, и это поле тоже пришлось оставить пустым. Лысых и лысеющих родственников ни первого, ни второго порядка мне вспомнить тоже не удалось — прочерк. Да эта анкета решительно не была рассчитана на пациентов вроде меня! Единственным пункт, который удалось со скрипом впихнуть в мои рамки, оказался стресс, который я вроде как испытываю (но, в общем-то, кто же его не испытывает?)

Ухватившись за этот стресс, как утопающий за соломинку, одной рукой, другою доктор взяла со стола продолговатый предмет на проводочке, оказавшийся миникамерой. Этой камерой она стала возить по моей голове, и на экране компьютера стали появляться похожие на инопланетные пейзажи макрофотографии наружной поверхности моего черепа.

— Да… волосы у вас густые и толстые, — доктор, казалось, была сильно разочарована тем, что у меня все хорошо, — и перхоти нет… Хотя нет же, вот, смотрите! — она оживилась только когда нашла своей камерой небольшой кусочек мертвой кожи у меня на голове.

И вот, когда наша встреча подошла к логическому завершению, и я уже напрягая внутренне, готовый, что сейчас мне пропишут многодневный курс лечения обнаруженной перхотиночки за много рублей, ничего не произошло. Все же солидная международная сеть клиник здоровья кожи головы, аж в самом Цюрихе филиал, не гербалайф! И пописать пустили, и голову посмотрели. И даже напоследок рекомендовали мне купить какой-нибудь другой, настоящий шампунь.

Вот только как определить, какой шампунь настоящий, мне почему-то говорить не стали.

Ей всего семьдесят два года, и выглядит она еще относительно нелохо, на фоне многих пациентов — вообще молодуха. Но внутри организм, если верить объективным данным, основательно подточен терапевтической хронью: зашкаливают сахара, «нижнее» давление намного выше планки «верхнего» для здорового человека. В анамнезе — онкология с операцией и полихимиотерапией, вроде бы удалось добиться стойкой ремиссии.

Она эйфорична и словоохотлива. Легкая сосудистая энцефалопатия все же заметна, и хотя речь связная, осмысленная, но критика к собственному состоянию отсутствует начисто.

Нестабильная стенокардия несколькими часами ранее заложила очередной крутой вираж, заставив женщину схватиться за горящую грудь, и набирать 03, судорожно глотая воздух. Теперь-то уже острая фаза отступила, самочувствие значительно улучшилось, и смерть, в глаза которой она, казалось бы, смотрела пару часов назад, уже не кажется такой пугающей.

Говорит, что врач-кардиолог. Говорит, что хочет умереть. «Почему?» — потому что ходила на вызовы. Потому что видела много тяжелобольных, несамостоятельных, ненужных стариков. Забытых или, что еще хуже, активно лишних в семьях своих повзрослевших детей. Говорит, что не хочет стать тяжкой обузой для своих.

Снова говорит, что пришло время умирать, и она готова.

Смотрю на мониторы: не сегодня. Без лечения, а лечение старушка старательно игнорирует, стенокардия вскоре непременно атакует снова — вскоре, но не сегодня и не здесь. И даже вовсе не факт, что следующий налет грудной жабы окажется смертельным, ведь организм упертой пациентки хоть и побит изрядно диабетом и атеросклерозом, но сделан был когда-то в СССР, в самом начале Великой отечественной, а потому весьма жизнеспособен.

«Неужели не осталось ничего, ради чего стоило бы еще пожить?» — рассказывает о детях. О трех внуках, старший из которых в этом году поступил в университет. Зачем-то вспомнила тетку, которая умерла в 102 года от несчастного случая, а до того сохраняла завидное здоровье.

Мы уговариваем пациентку принять помощь всей операционной, поднялся даже кардиореаниматолог, спровадивший к нам женщину на лечение. Но она непреклонна. А раз пациент в сознании отказывается от лечения, то и мы больше ничего сделать не можем.

Везу женщину обратно в реанимацию. Где-то на обочине моего внимания она продолжает что-то рассказывать о своей молодости, о том, как родилась на Украине, как уехала в Читу по зову романтики, как работала сестрой и как училась на врача. А я, зачарованный бегом ломаной кривой ее кардиограммы на мониторе, думаю о вечном.

В мире не так уж и много вещей, находящихся за гранью моего непонимания, но зато почти все, что там находится мне совершенно непонятно — как? почему? зачем такое происходит?

Вот, например, мне непонятно, на что рассчитывает «компьютерный мастер», накарябавший от руки кривым почерком объявление с предложением своих услуг, которое затем помножил на ризографе и развесил по всему району? Уж коль скоро ты компьютерных дел дока, будь любезен, продемонстрируй в своем объявлении хотя бы элементарные навыки владения Вордом!

Неужели я ошибаюсь, и все это несущественно? Несущественно, как адрес электронной почты транснациональной мегакорпорации (уж никак не меньше!) в домене бесплатной почтовой службы, и притом не самой надежной и безопасной? Не может быть, чтобы у меня одного такие компании вызывали недоверие — поверьте мне, мало что может быть проще, чем привязать адрес электронной почты к собственному доменному имени, даже у меня это получилось: alex@tolmasoff.ru, а я вовсе даже никакая не суперкорпорация.

Следующими в моем списке недоверия значатся толстые диетологи. Убейте, но мне непонятно, как можно доверять в вопросах диеты, снижения и поддержания оптимальной массы тела человеку, которому в рабочем кабинете пришлось расширить дверной проем, чтобы он мог протиснуться?! Впрочем, к этой категории относятся не только толстые диетологи, но и вообще любого рода советчики, целители и врачи.

Парикмахер с неопрятными волосами. Фитнес-инструктор с пивным животом. Учитель русского языка, делающий четыре ошибки в теме урока. Страна кишит непрофессионалами, не стесняющимися своей профнепригодности!

Что? Сапожник без сапог? Ну что ж, может быть, оно действительно так, но я свои сапоги предпочел бы отнести тому сапожнику, который сам в аккуратной, ухоженной обуви. И советов по здоровому образу жизни я с удовольствием послушаю от человека, который сам пышет здоровьем. И парикмахера предпочту с аккуратной стрижкой.

Зато у нас перепроизводство менеджеров самого разного звена. Каждая мелкая сошка рвется в управленцы, рвется продемонстрировать, как надо и все переустроить. В исключительных случаях действительно получается что-то полезное, к сожалению, гораздо реже, чем случаются организаторские кризисы и катастрофы. Зачем добиваться чего-то на своем небольшом месте, зачем вызывать доверие и накапливать уважение, когда ты совсем не держишься за свой труд и только спишь и видишь, как улетаешь со своего поганого болота в Воображляндию, где ты большой человек, и все обязаны тебя слушать и слушаться? И ничего не делаешь, потому что всецело поглощен ожиданием этого прекрасного дня.

Вот только если ничего не делать, этот день никогда не наступит. Так и живем. В дерьме и грезах.

В Бутовском парке паноптикум: люди бурно отмечают День города, безрассудно отдавая себя без остатка увеселительным мероприятиям. На потеху народу в парке наспех соорудили аллею из разборных палаток, которые заняли лоточники с китайскими сувенирами а-ля рюс, стандартный набор аттракционов и завлекалочек и нечто под названием «Территория трезвости», разместившееся прямо напротив киоска по продаже медовухи.

Территория эта хоть и невелика, но населена столь пестро, персонажи там такие выпуклые и настолько невозможные, что кажется, будто бы ты неожиданно провалился в самое пекло алкогольного делирия, и то не люди — черти, олицетворяющие пороки человеческой природы, глядят на тебя с Территории неморгающим жгучим взором.

Крупный бородатый мужик, тесно замотаный в цветастые тряпицы, давно не видевшие стирального порошка. Мужику жарко в лучах раннеосеннего солнца, он блестит испариной и тяжело дышит, ноздри его вздымаются тяжело и широкими черными носопырками жадно засасывают пыльный воздух мегаполиса, но в движение его огромное туловище все не приходит, и мужик продолжает преть на прежнем месте

В двух шагах от него мертвым изваянием застыл полуприсев на одно колено человек перед мольбертом. Движения кисти мелкие и медленные, но на холсте ничего определенного не проступает, кляксы краски ложатся на холст хаотично — и не ясно, родят ли эти судороги что-то цельное, завершенное: со стороны художник выглядит отрешенным и погруженным глубоко в себя.

Странным образом все присутствующие на Территории неуловимо непохожи на настоящих людей. В каждой детали, каждом движении на площадке читается болезненный надрыв, надлом, катастрофическая несовместимость внутреннего ощущения и внешнего состояния — тотальное несоответствие формы содержанию. Что это?

А разгадка проста. На Территорию Трезвости вероломно сбросили поллитровый снаряд технического спирта, и почти что завязавшиеся алкоголики, старательно символизировавшие возвращение к труду, восхождение с самого дна обратно в предначертанную ячейку здорового общества, победу разума и воли над слабостью и пороком — все они тотчас же развязались, за мгновения растеряв весь достигнутый прогресс в борьбе со Змием, и теперь ползали по Территории, пытаясь понять, кто они и зачем они вообще там собрались.

Мне, по большому счету, ничего не надо. По-хорошему, у меня все есть — все, что необходимо для комфортного повседневного существования, все, что нужно, чтобы функционировать как достойный элемент общества, весь тот минимум, который требуется, чтобы заниматься самоактуализацией, не концентрируясь излишне на хлебе насущном.

Потому что мне не надо много. И потому, что мне в жизни необычайно повезло — родиться и вырасти так, как это получилось, повстречать на своем жизненном пути тех, кого повстречал и существовать в рамках бытия так, как я существую.

Но если приходится задуматься о том, чего мне по-настоящему не хватает, если кто-то попросит меня искренне загадать что-то, чем мне действительно хочется возобладать, я всегда загадываю одно и то же. Всякий раз я заказываю Вселенной порцию холодного рассудка для себя, но никогда, к сожалению, ее не получаю.

Нельзя сказать, что я сильно страдаю по поводу этого: пока судьба миловала меня, и когда я поступал по велению эмоций, многое из сказаного в сердцах или сделаного на горячую голову прошло для меня без особых последствий. Несколько раз ситуация балансировала на грани, грозя обернуться настоящей катастрофой с жертвами и разрушениями, но, по счастью, обходилось. Но не может же так продолжаться вечно?

Самое неприятное, что, как только первичный накал эмоций утихнет, тут же в голове появляются рациональные пути выхода из ситуации. И всегда появляется неприятное ощущение собственной неправоты и глупости, а самое главное — дискомфорт от причиненного окружающим вреда, когда вроде бы и следовало принести извинения, но почему-то слова застревают где-то глубоко внутри, царапая горло никак не желают отправиться к адресату. Кажется глупой сама ситуация, когда три минуты назад ты бил себя копытом в грудь, кричал, разбрызгивая слюни, ощущая себя глубоко попраным в базовых человеческих правах, а сейчас сгораешь от стыда за собственный, ставший очевидным, идиотизм и хочешь рассыпаться в извинениях, но гордость не позволяет.

Вот эта гордость — она пусть останется. Но пусть появится хоть что-то, что не даст мне срываться в фарс, за котрый потом придется краснеть. Тогда и гордостью пользоваться не придется.

Зарплата пришла неожиданно, поздним вечером. Телефон коротко просигналил об смс, уведомившем меня о зачислении. Нас предупреждали, что больница в долгах, что в России непростая общественно-политическая и экономическая ситуация, что присоединенные к стране крымчане отчаянно нуждаются в наших деньгах для помощи, что скоро выборы и необходимо пока перетерпеть, поэтому зарплата отныне будет совсем не такой, какой мы привыкли ее видеть.

Но никто не предупредил, что она будет такой.

За работу суточным дежурантом с десятью дежурствами в августе (это, на секундочку, 240 часов, в том числе 80 ночных, которые всегда оплачивались по повышенному тарифу), больница заплатила мне немногим более 36 тысяч рублей. Нехитрыми подсчетами удалось установить, что эта сумма даже немного меньше голой ставки, на 1,8 которых я работаю, без всяких доплат за вредные условия труда (предусмотренные трудовым договором), без повышенной оплаты ночных часов, о каких-то премиальных выплатах речи вестись даже не приходится.

Осознание этого обстоятельства обухом больно шарахнуло меня по сонной голове, и я немало опечалился. Как дальше жить? Что делать? Чем компенсировать утраченный доход? Почему, если бы я работал в Макдоналдс уборщиком, я бы зарабатывал столько же при гораздо более приемлемом графике работы? Эти вопросы сонмом мух кружились в черепной коробке и вызывали неприятную головную боль.

Первым делом я, конечно же, отправился сбрасывать пар в Твиттер. Моя боль, вылившаяся в сообщение о небольшой зарплате, к моему удивлению, за минуты стала самым часто цитируемым сообщением моего твиттера за все время, посыпались и ответы.

С разных сторон страны писали, что-де там-то они давно зарабатывают столько же, если не меньше, и мы в своей Москве просто зажрались, что непонятно, каким образом моя зарплата зависит от Крыма и его присоединения, а некоторые уточняли, не кочегаром ли я работаю в богадельне. Нашлись и сострадающие, кто-то выразил понимание и негодование сложившейся ситуацией, а еще было высказано мнения, что первыми в ходе нынешнего системного кризиса в России под нож отправились зарплаты врачей и учителей.

С тягостным чувством беспомощности и ненужности, обуреваемый тупой злобой по поводу творящегося беспредела, я отправился спать, чтобы в забытьи сна хотя бы немного отвлечься от насущнах проблем.

И мне, надо признаться, удалось. Снились красивые панорамы итальянских Альп, где когда-то в прошлой жизни десять лет назад мы совершали восхождения, снились теплые воды Адриатики, вечерние посиделки в общей комнате общежития с кружкой горячего Несквика и горячей головой, полной наполеоновских планов относительно собственного будущего, открытые полудетские лица одногодок и старшекурсников. И все такое доступное, такое осуществимое, только пожелай…

И так хорошо мне было в этих грезах, что никакой будильник не смог вытянуть меня обратно в серую московскую реальность, и я едва не проспал любимую работу. Пришлось ежеутренний часовой ритуал пробуждения и сборов укжать в пять минут, но дом я, кажется, покинул не позднее, чем обычно.

Но что же теперь делать? Ведь ясно одно, лучше-то точно не станет, во всяком случае, в обозримом будущем. По пути в больницу я сложил у себя в голове простенький план дальнейших действий, которым и вооружусь на ближайшее время.

А там посмотрим, куда кривая выведет.

Поддавшись очередному импульсу, купил вчера фотопринтер с системой непрерывной подачи чернил, Epson L800. Раньше Эпсон, помнится, костерил такие системы, как мог, оберегая собственные доходы от продажи фирменных расходников, но теперь, по-видимому, решил возглавить то, с чем оказался не в силах бороться — да не суть. Сам принтер тоже хорош, отпечатки делает замечательные, как-нибудь я обязательно сделаю коротенький обзор, но поговорить я хотел совсем не об этом.

Одним из первых шагов в установке этого принтера является заправка системы непрерывной подачи чернил собственно чернилами. Первоначальный набор поставляется вместе с принтером во флакончиках по 50мл количеством аж шесть штук.

Ну вы поняли, да? Я уделался по самые уши.

Руки у меня, конечно, приспособлены совсем не из того места, из которого стоило бы, но совершенно точно они растут не из жопы. Иначе объяснить то, как у меня получается благородный ручной труд, мне не хватает интеллекта.

Ну, то есть, как. В целом-то все неплохо, но есть нюансы. С самого детства эти нюансы не дают мне покоя. В детском саду, в вечерней группе, мне нравилось вышивать крестиком: замечательное, в сущности, занятие, помогавшее скоротать время до прихода родителей не особо докучая воспитателям. Результаты моих трудов на первый взгляд обычно весьма точно соответствовали первоначальной задумке, вот только расход мулине был удивительно велик. Секрет таился на обороте: Саша рос творческой личностью, и вышивать крестик за крестиком, от одного к следующему, соседнему, ему казалось скучно, поэтому следующие крестики выбирались хаотически, и на оборотной стороне вышивки толстым слоем покоились втуне потраченные нити.

Складной стульчик, который мы мастерили в школе на уроке труда (посвятив сему занятию едва ли не целое полугодие) получился у меня совсем как на картинке из учительской методички, и даже складывался, но, несмотря на тщательное следование чертежам, ножки его почему-то вышли немного разной длины, в результате чего стульчик всякий раз жалобно поскрипывал, когда я демонстрировал его функциональность перед гостями, грозя предательски развалиться в самый неподходящий момент.

Потом было еще много чего. Недоделки и шероховатости становились все менее заметными, но никогда не покидали мои поделки. В редкие приступы перфекционизма я мог насиловать какую-нибудь свою работу, шлифуя до блеска неудачные на мой взгляд места, но потом, во время презентации, занозы вылезали из какого-нибудь совершенно неожиданного угла. Впрочем, редко когда эти занозы замечал кто-нибудь, кроме меня — настолько они были незначительны, — но идеальной свою работу я назвать все же не мог.

В общем, не могу сказать, что сильно страдаю от своего несовершенства и от несовершенства всего того, что я делаю. Зачаток перфекционизма в свое время удалось обуздать и ввести в продуктивное русло, позволив себе производить на свет вещи с несущественной щербинкой, которая зато делает наделяет работу душой, приятным ощущением рукотворности и человеческой теплотой.

Имперфекционизм, в конце концов, тоже имеет право на существование. И бог с ними, с окрашенными во все цвета радуги пальцами — они непременно однажды снова обретут нормальный оттенок человеческой кожи.

Хотя прошло уже несколько лет, как закончилась моя учеба, я безошибочно определяю начало учебного года. И дело вовсе не в каком-то сверхъестественном внутреннем чутье: просто в метро после первого сентября становится не продохнуть.

Ах, как хорошо было летом: выйдешь из дома, прогуляешься неспешно по залитой утренним солнцем улице, сядешь в вагон метро — сядешь, в прямом смысле этого слова — и поедешь на работу, разжигая понемногу внутри себя дремлющее рабочее настроение. И, когда пересечешь порог больницы, уже готов «к новым трудовым подвигам и победам».

А теперь? Промозглое серое утро, солнце прячется от противного моросящего мелкого дождя где-то глубоко за горизонтом, скупое на свет и тепло, и ты в безликой толпе, в бесформенной человеческой массе непроснувшихся тел вяло течешь по улице, так же вяло затекаешь в вагоны метро, наглухо запечатывая их этим человеческим сургучом — да так тесно и плотно, что внутри переполненных бочек на колесах совершенно не останется места даже для глотка свежего воздуха — и сонно тащишься по московским подземельям, лениво переваливаясь с ветки на ветку, смешиваясь с такими же безликими спящими массами жителей других районов мегаполиса. И в конце пути сам не понимаешь, как тебя донесло до рабочего места, ведь внутри себя ты все еще спишь в своей теплой мягкой постели, надежно защищающей тебя от темного холодного негостеприимного осеннего мира.

А вот еще напасть: за время летнего отдыха молекулы человеческих тел начисто позабыли привычные траектории своего движения по линиям и переходам метро, и хаотическое броуновское перемещение людей в общественном транспорте то и дело создает пробки на и без того трудном пути.

Во всей этой безысходности яркими искрами — школьники, особенно младшеклассники. Подлинная радость встречи после летней разлуки, заливистый звонкий детский смех, а у некоторых — цветы для любимых учителей. Или потому, что мама сказала, что так положено? Вот она, стоит за спиною школьника, зеленая от того, что пришлось проснуться сильно раньше, чем организм привык за лето, и, кажется, уже совершенно индифферентная к происходящему вокруг.

Вообще, в тоске московской осени во многом повинны именно взрослые. Вы посмотрите вокруг себя: эти переполненные вселенской скорбью лица, эти зыркающие из-под самых бровей глаза, в которых страх перемешался с брезгливостью и злобой, эти опущенные ниже некуда уголки рта, делающие лицо похожим на древнегреческую трагедийную маску… А ведь как мало надо было бы, чтобы согреть мир: только приподнять эти самые уголки рта на пару сантиметров, да перестать ненавидеть всех и вся!

Но в плотно набитом утреннем транспорте очень сложно избавиться от ненависти, когда на твоей ноге уже третью остановку стоит грузная женщина, в лицо жарко дышит вчерашним перегаром гражданин с глубокими следами асоциального поведения на лице, а по ушам бьет неприятное шипение из дешевых наушников парня с засаленными дредами, которые он старательно запихивает тебе прямо в рот.

И все же попробую. Сосредоточусь полностью на приветливой улыбке, и тогда внимания для всех этих досадных мелочей, окружающих мое утро, попросту не останется.