Вечернюю тишину спальни нарушил сигнал мобильного телефона: пришла электронная почта.

Он взял устройство в руки, открыл уведомление и пробежался по строчкам глазами. Недоуменно скривился. Пробежался еще раз. Все еще недоумевая, он в третий раз, очень тщательно, прочел пространное сообщение.

Тихо тикали часы на прикроватной тумбе, где-то далеко за закрытым окном, в холодной вечереющей осени, истошно орала кошка. Он укутался потеплее в пушистое одеяло и потупился в потолок, полностью погрузившись во вскипевшую пену размышлений внутри своей головы. В воздухе остро пахло необходимостью швырнуть в ответ булыжником потяжелее.

Прошло еще минут пять или десять — в безмятежном мире спальни время текло незаметно, — прежде чем он приступил к действиям.

Для начала он шумно выдохнул, хмыкнул и придвинул к себе ноутбук. Мысли никак не хотели выстраиваться в ровные строчки, поэтому он встал и поплелся на кухню, по дороге пытаясь составить из пестрых разрозненных впечатлений хотя бы какое-то подобие связной мысли.

Какао! Горячее какао с зефирками обязательно поможет сконцентрироваться — и следующие пятнадцать минут были безраздельно посвящены приготовлению напитка.

Вернувшись в спальню с огромной кружкой, доверху наполненной дымящейся ароматной жидкостью, он снова прилег на постель и завернулся в одеяло. Мысли по-прежнему валялись в голове искрящимися осколками, и никак не желали составиться обратно в целое.

Глоток. Еще глоток. Ноздри жадно и шумно втягивают шоколадный аромат. Внутри разливается сладкое тепло, осколки мыслей тают и превращаются в блестящие пластичные капли. Так-то лучше!

Он придвинул компьютер еще ближе и вдохновенно занес пальцы над клавиатурой.

— Дорогой… — дальше фонтан красноречия почему-то запнулся и он тупо уставился на мигающую палочку курсора. «Хм…» — подумал он, — «а почему, собственно, дорогой? Не милый, там, или, например, не любезный? Нет, это не подходит.»

Backspace. Backspace. Backspace.

Да, остроумно ответить все не получалось. Еще какао? Пожалуй. И теплое одеяло потуже завернуть.

Далекая кошка давно умолкла, автомобили под окнами перестали сновать уже часа два как, над спящим городом забрезжила полоска рассвета, когда его лицо воссияло, а затем расплылось в расслабленной самодовольной улыбке. Пальцы легко пролетели по кнопкам клавиатуры, и кнопка «Отправить» нажалась даже как будто бы сама. Под комментарием, лишившим его сна на целую ночь, появился ответ:

— Идите в жопу! Спасибо.

В тридевятом царстве, в тридесятом государстве однажды много лет вперед жили-были две сестры — Автоклавдия и Балаклавдия.

То было очень странное время и место, как имена двух сестер. В этом необычном мире все было наоборот: деревья росли корнями вверх, колышимые ветрами, зимы были жаркие, а лето — ледяным, ночи были светлыми, а днем стояла темнота, хоть глаз выколи.

Автоклава работала проституткой — она искала мужчин и платила им деньги, и была очень уважаема в обществе. Балаклава же, напротив, постоянно подвергалась остаркизму и презрению: она работала врачом, и люди ее сторонились, ведь профессия ее состояла в том, чтобы заражать людей смертельными недугами.

Несмотря на это, сестры были очень близки, и, когда никто не видел, они много времени проводили вместе, и с годами они все больше тяготели друг к другу. Оставалось не так много: сестры все молодели и уже выглядели как пятилетние дети, а значит, неминуемый конец был уже совсем близок.

Как-то раз сестры гуляли по полю ветрогенераторов (там огромные одноногие пропеллеры жгли ток и вырабатывали ветер над тридесятым государством, делать среди них было совершенно нечего — поэтому местом для уединения эти поля были таким идеальным). Они шли, взявшись за руки, и молчали, просто наслаждаясь обществом друг друга. Говорить все равно не получилось бы: ветер и шум над полем стоял невообразимый. Долго ли, коротко ли они шли, но огни ближайшего города уже давно скрылись за горизонтом и покуда хватало взгляда были лишь одноногие вращающиеся пропеллеры, когда вдруг прямо перед ними предстал небольшой одноэтажный домик без окон со ржавой металлической дверью с покосившейся табличкой «Мироздание».

Переглянувшись, сестры подошли к двери и постучались. Было незаперто, дверь со скрипом отворилась, и девушки вошли внутрь. Как только они пересекли порог, дверь захлопнулась, и стало совсем темно.

Потом глаза привыкли к темноте, и Автоклава и Балаклава обнаружили себя подвешенными в невесомости, а само помещение оказалось куда больше, чем дом выглядел снаружи. По сторонам тускло светились далекие звезды и галактики, в их неверном мерцающем свете добрые лица сестер выглядели довольно зловеще.

Между девочками висела кубической формы фиолетовая коробочка. Подобравшись поближе, сестры обнаружили на ней надпись «Генератор абсурда» и под ним регуляторную ручку, которую кто-то выкрутил на максимум. Автоклава протянула руку и повернула регулятор до упора в сторону нуля.

Раздался оглушительный треск, яркая вспышка больно пронзила мозг и в следующее мгновение Петр Сергеевич очнулся в отделении реанимации. Истошно верещали сигналы тревоги аппаратов, вокруг суетились какие-то люди в медицинской одежде, и кто-то отчетливо сказал: «Есть синусовый ритм!»

Короткий фитиль московского лета догорел до основания, поджег парки и скверы города: они взорвались ярким желто-оранжевым фейерверком, зажглись горячим красным пламенем осени, укрыли городскую землю пестрым одеялом пожухлой листвы. День становился короче, он отчаянно сражался с растущей ночью за каждую минутку, и сражения эти делали каждый новый рассвет и закат неповторимой феерией буйных красок.

Дикие городские утки спешно паковали чемоданы, ставили птенцов на крыло и улетали на зимовку в теплые южные широты, а им навстречу лениво плыли по небу огромные самолеты, туго заполненные внутри загоревшими и отдохнувшими горожанами.

В такой осени особенно легко и приятно сходить с ума, и Москва охотно возвращалась к своему нормальному состоянию.

Лучше не стану сегодня ничего писать, все равно ничего путного из этого не выйдет. Уж точно не получится ничего хорошего: минувшей ночью добрую часть моей души выжгли своим зловонным дыханием алкоголики, занесенные в стены богадельни невесть каким ветром, и образовавшиеся пустоты заполнились обжигающей лавой ненависти к этим оскотинившимся пародиям на человека.

Нельзя ненавидеть, ненависть — плохо! Но она точит меня изнутри; злоба, как сорвавшаяся с цепи бешеная псина носится в замкнутом пространстве кругами, распаляясь, разгораясь все сильнее — меня трясет.

Вдохнуть. Выдохнуть. Вдохнуть.

Зачем, с какой целью вообще тратятся эти сотни тысяч рублей в виде материального обеспечения, амортизации оборудования? Почему в песок закапываются тысячи человекочасов напряженной и неблагодарной работы сестер, врачей и санитарок? Мы вылечиваем алконавтов только затем, чтобы они снова уселись за стакан, а потом по пьяной лавке угодили в мясорубку железнодорожного транспорта, устроили поножовщину между себе подобными, или, чего доброго, напали на ни в чем неповинного постороннего человека!

Или вот еще вариант: бухать беспробудно недели напролет, пока распухшая до размеров огромного арбуза печень не сдавит гнилое сердце в тиски, не зальет легкие выпотом… Или блевать до потери сознания и разрыва слизистой желудка, потом еще двое суток блевать кровью и лишь затем, поздней ночью вызвать скорую и повелевающим тоном распорядиться отвезти свое дражайшее туловище в больницу!.. А что, сегодня ночью именно так и было. Пьяный обрыган с освиневшими, тупыми глазами, заблеванный кровью, вонючий, немытый, панибратски отдавал распоряжения персоналу клиники и всячески вставал в позу, угрожая жалобами в самые разные инстанции.

Зря. Моя работа — зря! От осознания бесполезности собственного труда хочется застрелиться. Тупая злоба…

Вдохнуть. Задержать дыхание. Выдохнуть. Еще раз.

Я работаю не для того, чтоб спасать бесполезных обрыганов. Я работаю потому, что еще есть люди, которые действительно нуждаются в моей помощи. Я работаю не зря.

Деревья были большие и могущественные, люди — маленькие, глупые и почти незаметные. Деревья тянули свои ветви высоко к небу, подставляя зеленые ладони листьев ласковым солнечным лучам, люди же копошились в грязи у самых их корней, съеденные целиком бесполезной суетой и сиюминутными заботами.

Деревьям не было дела до людей, они почти не замечали их возни между своих корней, а когда снисходили до минутки внимания, то быстро теряли к людям всякий интерес — деревья были большие и вечные, а люди — маленькие, жалкие и быстро меняли друг друга, утопая в стремительном потоке времени.

И мироздание было нерушимо, непоколебимо. Привычный порядок существовал вечно, и ничто не предвещало, что мир вдруг может перевернуться.

А потом люди изобрели бензопилу.

Я протестую. Три месяца лета — оскорбительно мало. Только успеваешь согреться, только входишь во вкус — и вот его как ни бывало, ушло, оставив горестное послевкусие неудовлетворенности. И снова наступают темные осенние вечера, а потом природа укрывается толстым белым одеялом и умирает.И на этом кладбище жизни ты проводишь оставшиеся девять месяцев года.

Подумать только! Три четверти жизни протекают в окружении неживого! Ну как тут можно сохранять оптимизм и здоровый взгляд на мир?!

Я не против был бы родиться где-нибудь в субтропиках, чтобы среднегодовая температура выше нуля и никогда не опадала зелень с деревьев. Но — обязательно — чтобы при этом оставалась возможность включить зиму по желанию, когда наскучит жара.

Это только кажется невозможным, а между тем, так бывает. Я точно знаю: ведь я уже однажды жил в таком месте. На севере Италии, где равнинная часть ее утыкается в высокие хребты итальянских Альп, зима находится в получасе езды на автомобиле от довольно сносного лета. Ты взмываешь по серпантину на несколько сотен метров вверх от уровня моря, где жара плюс двадцать пять и ярко-зеленое лето, переваливаешься на затерянное между седыми вершинами плато, и вот оно — снежное царство. Лыжи, доска, приятный легкий морозец — все тебе, а как надоест, достаточно прыгнуть в машину и спуститься обратно в лето.

Но, увы, места у подножия итальянских Альп не так много, и все оно давно уже занято. Нам в Москве остается лишь расчехлить свою зимнюю одежду, закутаться в нее потеплее, и суеверно надеяться, что лето вернется, природа обязательно снова проснется, а солнце вновь однажды согреет нас своим теплом.

Течение времени как-то уж очень ускорилось. Не успеваю моргнуть, как пролетел день, не успеваю задуматься — и недели как ни бывало. С одной стороны, это, конечно, хорошо: выходные наступают гораздо быстрее, чем ожидаешь (но и так же быстро выходят до донца!)

А с другой стороны — страшно. Время утекает через широко растопыренные пальцы, не оставляя после себя ни пережитых эмоций, ни какого-либо значимого опыта, ни новых знакомств — время уходит впустую. И от этого дискомфорт, от этого страшно. Страшно однажды утром обнаружить себя на смертном одре немощным и старым, и чтобы из угла темной комнатушки твоей на тебя с печальным укором глядели призраки неосуществившихся наполеоновских планов, которые ты старательно сочинял всю активную юность, но к которым так никогда и не приступил.

А когда приступать-то? С бешеной скачкой времени если и можно еще хоть как-то совладать, оседлать его и немного притормозить (по крайней мере, в ощущениях!), то с уменьшающимся световым днем никто ничего поделать не в силах. На юг, за убегающим солнцем, не особенно-то и подашься — слишком многое удерживает здесь, слишком прочны связи с окружающим миром и людьми. Остается только и делать, что каждый день будить себя все большими объемами крепкого кофе во все более темное утро, а по вечерам сокрушаться, что все меньше светового дня отводится тебе на личную жизнь.

Но по ночам, в темноте у меня все равно выходит мало продуктивного, вот и лежу с закрытыми глазами на подушке и ночами напролет смотрю яркие цветные сны о том, что никогда не случится. А безвозвратно утекающее время щекочет широко растопыренные пальцы.

Порою происходит что-то, и кажется, будто бы это сама судьба позвала тебя нежно. Нежно и тихо, с заботой и лаской — как зовет мать свое неразумное дитя. И ты, точно как неразумное дитя, упираешься, делаешь все по-своему, наперекор и вопреки, и голос судьбы тонет, неуслышанный, в шуме городских улиц, и ты забываешь вскоре, что он вообще был.

И идешь себе дальше своей дорогой, не размениваясь на рефлексии о правильности выбранного направления, о цене твоих ориентиров и об их подлинности.

Нет в том ничего плохого, чтобы набивать себе свои шишки самостоятельно. В конце концов, на чужих ошибках умеют учиться лишь единицы, да и те живут преимущественно в образцах народного фольклора, а подавляющему большинству (и мне в том числе) сие умение недоступно.

Но что делать, если вдруг в белом шуме города ты вдруг снова слышишь знакомые теплые нотки голоса своей Судьбы? Если вдруг она благосклонно вновь делает тебе заманчивое предложение, которым, положа руку на сердце, следовало бы воспользоваться еще в первый раз? Совпадение? Может быть, но велика ли вероятность такого совпадения? И стоит ли вновь упрямиться, затыкать уши и оставаться глухим к этому Голосу, для того лишь, чтоб убедиться в неслучайности этого зова, когда он зазвучит в третий раз?

Вот только жизнь — не театр, и действие начинается не тогда, когда прозвучит третий звонок, но в тот момент, когда все места в зрительском зале будут заняты. Пришедшие первыми, конечно же, займут самые лучшие, удобные и теплые места. Остальным — разбирать то, что останется. А третий раз могут и не позвать.

В общем, взвесив еще раз свои сомнения и страхи против открывающихся перспектив и потенциальных преимуществ, я решил действовать. В конце концов, живем мы один раз, и что бы ни произошло — все так или иначе обернется лучшим образом.

Пожелайте мне удачи, пожалуйста,

Жил-был однажды на свете мальчик, назовем его, для удобства, Алешей. Алеша совсем не отличался от среднестатистического портрета своих сверстников, был среднего роста, не толстый и не худой, в меру развит физически и умственными способностями не блистал, хотя и отстающим в развитии не был. В общем, самым обычным мальчиком был Алексей, такой, какого встречаешь на улице каждый день, а встретив, совершенно не замечаешь и не запоминаешь.

Алеша ходил учиться в обычную среднюю школу, где прилежно выполнял обычные школьные задания в отведенном программой обучения объеме, не встречая существенных затруднений, а специально трудностей он не искал. После учебы Алеша с другими мальчишками носился по двору, играя то в войнушку, то в казаков-разбойников — в зависимости от настроений большинства, а когда погода не радовала, оставался дома за компьютером, выглядывая через узкое окошко монитора на жизнь в виртуальном пространстве.

По ночам Алеше снились яркие сны, где он командовал армиями и флотилиями, вел большие научные группы к передовым рубежам химии и биологии, возглавлял восхождения на самые высокие вершины мира… А потом он просыпался от нежного голоса мамы, который будил его в начале каждого нового дня.

Шло время, Алеша рос, заканчивал класс за классом, потом школьные годы подошли к концу, и как многие свои сверстники, Алеша поступил в университет на не самую сложную специальность. Ему не очень-то хотелось заниматься ею, но и острого неприятия выбранное направление не вызывало, и Алексей продолжал плыть по своему пути наименьшего сопротивления. Этот путь провел его от начала первого курса прямиком до диплома и выпускных экзаменов, и ничего не омрачило эту дорогу, впрочем, ничего и не разнообразило ее.

И вот уже не Алеша, но дипломированный специалист Алексей Владимирович, ежедневно привычным путем ходит на привычную работу. Два раза в год у него случается задолго распланированный спокойный отпуск, один раз в год — осенью, как по часам — простуда заставляет его слечь на несколько дней на больничный, да и в остальном пролетающие годы похожи один на другой, разве что морщинки в отражении в зеркале чуть глубже, да седых волос парочка-другая прибавилась.

А по ночам — сны все ярче, все отчаянней. Бескрайние космические просторы, и он открывает их на межзвездных кораблях; глубины океанов, покрытые вечным мраком, и он глава экспедиции; неизлечимые болезни, атаковавшие планету, сковавшие человечество страхом, поставившие на грань уничтожения — и он открывает лекарство… но утром он привычно вставал в 6:44, за минуту до будильника, шел проторенной дорожкой через умывальник на кухню за завтраком, и отправлялся на работу.

А однажды, когда Алексею Владимировичу оставалось немногим менее полугода до семидесятилетия, в 6:44 его разбудил мамин голос.

Алеша открыл глаза. На отрывном календаре снова был 2006, мама снова была живая, молодая и настоящая. Ему снова было 11 лет, и снова нужно было отправляться в школу.

Когда на экране часов зажглось 6:45, будильник не зазвонил, и этот странный сон продолжился. И продолжался он еще пятьдесят восемь лет, в точности повторяя всю прожитую жизнь: школа — университет — работа. И сны, сны такие яркие, что красками обжигали глаза.

А на семидесятом году — опять перезагрузка, и опять все заново. В этом бесконечном цикле перерождения души Алеша и провел отведенную ему Вечность.

Я спал, и снился мне сон.

В этом странном сне я был дождевым червем и вместе со своим другом детства, почти что кровным братом, который тоже был червем мы строили циклопических размеров автомобильную развязку через Московскую кольцевую автодорогу. Это строительство продолжалось так долго, насколько хватало памяти, и многоярусные бетонные конструкции уже простирались во все стороны настолько, покуда хватало взгляда.

Работа была почти окончена, когда мы с другом разругались в пух и прах, не сойдясь во мнениях на какую-то несущественную ерунду. Наговорив друг другу в сердцах, мы моментально превратились во врагов, и, проклянув меня напоследок, мой бывший друг сел в невесть откуда появившуюся станцию метро и исчез в неизвестном направлении.

Злость и ненависть поселились в моей червячьей душе. Денно и нощно я полз в направлении своего обидчика, подгоняемый желанием кровавой расправы. Только и представлялось мне, как я разрываю нежную плоть тела моего бывшего друга, и совсем ни о чем другом я не думал.

Я полз и полз, шли дни, недели, годы. Лето сменялось зимой, а я становился лишь более одержим возмездием.

Прошло немало времени, прежде чем я, сильно постаревший, нашел своего бывшего друга. Время не пощадило и его, но он был очень рад меня видеть и совершенно не помнил о нашей давней ссоре. За то время, что мы не общались, он прожил удивительно яркую и долгую жизнь, обзавелся семьей и многого достиг в профессии.

А я сжег всю свою жизнь в топке ненависти. Она сгорела впустую, не оставив даже облачка какой-то памяти. А самое ужасное, что я даже не смог вспомнить, почему мы поругались и за что я так ненавижу. Я прожил зря.

Я проснулся на мокрой от слез подушке, не в силах сделать вдох — всхлипывания сдавили мне горло.

За окном щебетали беспечные птицы. С детской площадки доносились веселые крики играющих детей. Мне 27. Еще не все сгорело. Еще много впереди. Оставалось успокоиться и жить.