По выходным, когда ничего не мешает, я отпускаю собственный разум с поводка на вольный выгул. Он витает в окружающем, анализируя и обобщая, а я не вмешиваюсь, наблюдая со стороны за работой его изумительно стройного механизма.
Мне нравится видеть, как поворачиваются его крохотные колесики-шестеренки, как гладко скользят между ними потоки поступающей информации, как стучат тончайшей работы молоточки, дробящие их в мелкую пыль, и как языки пламени в огромной синтетической печи мысли оформляют эту пыль во что-то новое, спекая между собой никак не связанные кусочки.
В эту субботу я очень много думал о времени. Стыдно, конечно, но размышления мои были окрашены в минорную гамму тоски и преисполнены жалости к себе.
Я живо осознал, что время — неостановимо. И, что самое печальное, очень быстротечно. Еще вчера я был десятилетним мальчишкой, мы играли во дворе с реьятами в «войнушку» и «казаков-разбойников», а сегодня каждый день на моем столе оказываются малознакомые мне люди, доверяющие моим рукам собственные жизни. Догадываются ли они, что их врач каких-то жалких тринадцать лет назад бывал настолько очарован пламенем, что бросал из окна второго этажа зажженые майонезные баночки с бензином, совершенно не задумываясь о масштабах катастрофы, к которой такое легкомыслие может привести? Что они сказали бы, если бы узнали, что он и сейчас не прочь вернутся в те деньки, и запустить еще одну баночку?
Или как мы взрывали шифер в огне. Или прыгали в сугроб с крыши гаража? А тот раз, когда я увел соседских детей вслед за собой в экспедицию к истокам местной полупересохшей речушки? Когда наши мамы в стремительно наползающей ночи сбились с ног, разыскивая нас?
В этом месте мысль надламывается, и на сломе блестит хрусталем слеза. Всю свою жизнь я ориентируюсь на старших авторитетов. Но ведь если время неостановимо, а все люди умирают, то это означает, что однажды наступит момент, когда я сам стану старшим авторитетом, и старше меня никого не окажется. На кого мне ориентироваться тогда? Легкий холодок паники пробегает по спине, щекоча затылок.
Но самое ужасное, что и родители мои когда-нибудь умрут! И мама, и папа — и я останусь совсем один. Комок в горле. Слеза, еще слеза. Я отказываюсь дальше думать эту мысль. Мне очень нужно видеть родителей. Я одеваюсь, беру ключи, музыку, немного денег и выхожу из дома. Я еду Домой.
За размышлениями я и не заметил, как прошел день и на улице совсем стемнело. Воздух кристально прозрачный, холодный. Иду к метро, слева от меня проносятся по дороге автомобили и трамваи. В моих наушниках-затычках играет теплый джаз, мягко изолируя меня от города, и, обеззвученые, машины и трамваи больше похожи на рыб, вальяжно плывущих рекою по мою левую руку. И я — большой, огромный, до самого неба — я смотрю на это движение как будто-бы откуда-то немного сверху, а широкая обычно улица вдруг стала очень тесной, я будто подпираю плечами ее стороны.
Понятное дело, что такой огромный я могу преодолеть расстояние до метро в два шага. Но я не тороплюсь — у меня впереди осталось слишком мало времени, чтобы жить его в спешке и гонке. Я не хочу прискакать к финишу, язык на плечо, лишь бы только побыстрее. Мне вообще надоело взрослеть и стареть. И я рад бы отказкться от этого, хотя бы на время, но не могу. Остается не спешить.
Я не спеша буду смотреть на то, как растет моя дочка. Я не спеша найду себе новую душу. Мы не спеша построим наш новый семейный быт. Не спеша состаримся. У нас все будет не спеша. Вот только хватило бы на все времени.
