Второй день щемит душу. Давайте, отведу.

Вчера я в первый раз видел, как умирает человек. То есть вот он есть, есть, и все — нет.

Теперь мне просто необходимо поделиться с кем-нибудь, потому что иначе мысли постоянно возвращаются ко вчерашнему эпизоду. Поэтому я просто напишу в свой блог, закрою окно браузера и брошу, как письмо в бутылке эту запись в шипучие волны интернета. Кто найдет — пусть прочитает или выбросит. Главное — мне станет легче.

В. умирал от полиорганной недостаточности уже давно, но мы все не давали. Очень обидный был повод для хирургов: шестидесятипятилетний мужчина умирает от осложнений, развившихся после большой сосудистой операции. Брали на стол опять, потом опять, и снова… Количество осложнений только росло — особенность организма такая оказалась.

И хирурги просили нас лечить. И мы лечили, хотя признаки сознания появлялись у пациента все реже и реже, а потом — пропали совсем. Он все то время, что был у нас в отделении, находился на аппаратной вентиляции легких, поэтому я никогда не видел, как он говорит. Но за более чем две недели, что он лежал у нас, я уже свыкся с его наличием. Это какое-то очень странное ощущение: вроде бы ты этого пациента не ведешь, но постоянно приходится с ним сталкиваться, что в конце концов кажется, что ты причастен. И на утренних пятиминутках постоянно звучит его фамилия (на утренних пятиминутках в реанимации обсуждают всех находящихся там пациентов и их лечение, выбирают совместную тактику)…

В общем, какое-то ощущение причастности есть.

А позавчера ночью, когда я дежурил, при попытке постановки назогастрального зонда два раза попадал в трахею (рот был занят, и проконтролировать прохождение зонда пальцем не получалось). Так что я оказался даже больше причастен к процессу лечения, чем мог бы.

И вот вчера где-то за четверть до двух у В. начали ухудшаться показатели. То есть, они и раньше ухудшались, но гораздо медленнее. Из воздуховода во рту пошла розовая пена, а сатурация стала падать. Я сидел и смотрел на голубые цифры: 89, 85, 76… в один момент она вообще перестала определяться, и я из окна поста увидел, как подошла сестра, чтобы включить неинвазивное АД на мониторе. Намерили 42/18. Потом частота сердечных сокращений стала снижаться: 72… 60… 45… 23… 0.

Пациент лежал, как и прежде. Грудную клетку его вздымали 20 раз в минуту аппаратные легкие. Из воздуховода шла розовая пена. И монитор крупно показывал нули напротив всех витальных показателей.

13:55. Я встал из-за стола, подошел к постели больного и выключил аппаратуру.

И еще немного позже пошел домой.

А на выходе из отделения я встретил бабушку. Она была чистенько, опрятно одета в старые, поношенные вещи, а в руках у нее был кулек с гостинцами. Она, видимо, пришла кого-то навещать.

— Здравствуйте, доктор.

— Здравствуйте, вы кого-то ждете?

— Да, я пришла навестить В.

— Ну тогда подождите, там сейчас обход, вас сестра позовет…

И ушел.

А еще через час бабушка, которая пришла навестить В. сопоставилась в моем воспаленном дежурством мозгу с самим усопшим В., и что-то произошло. У меня возникло какое-то очень странное чувство, которого я никогда раньше не испытывал: оно было щемящее, мокрое, немного колючее и от него мурашки по коже. Это не страх и не обида, не отчаянье («О, мы могли его вылечить, но ничего не сделали!») и даже не самоедство («Я обманул бабушку!»).

Это было какое-то новое ощущение. И вот это ощущение преследует меня уже второй день. Оно как разражитель подпорогового уровня: вроде бы не отвлекает совсем, но очень изматывает и утомляет.

Но теперь, когда я все это тут написал, мне стало легче. И ощущение, я надеюсь, скоро пройдет.

Это кросс-пост записи из моего личного блога. Оригинал находится здесь