Порою происходит что-то, и кажется, будто бы это сама судьба позвала тебя нежно. Нежно и тихо, с заботой и лаской — как зовет мать свое неразумное дитя. И ты, точно как неразумное дитя, упираешься, делаешь все по-своему, наперекор и вопреки, и голос судьбы тонет, неуслышанный, в шуме городских улиц, и ты забываешь вскоре, что он вообще был.

И идешь себе дальше своей дорогой, не размениваясь на рефлексии о правильности выбранного направления, о цене твоих ориентиров и об их подлинности.

Нет в том ничего плохого, чтобы набивать себе свои шишки самостоятельно. В конце концов, на чужих ошибках умеют учиться лишь единицы, да и те живут преимущественно в образцах народного фольклора, а подавляющему большинству (и мне в том числе) сие умение недоступно.

Но что делать, если вдруг в белом шуме города ты вдруг снова слышишь знакомые теплые нотки голоса своей Судьбы? Если вдруг она благосклонно вновь делает тебе заманчивое предложение, которым, положа руку на сердце, следовало бы воспользоваться еще в первый раз? Совпадение? Может быть, но велика ли вероятность такого совпадения? И стоит ли вновь упрямиться, затыкать уши и оставаться глухим к этому Голосу, для того лишь, чтоб убедиться в неслучайности этого зова, когда он зазвучит в третий раз?

Вот только жизнь — не театр, и действие начинается не тогда, когда прозвучит третий звонок, но в тот момент, когда все места в зрительском зале будут заняты. Пришедшие первыми, конечно же, займут самые лучшие, удобные и теплые места. Остальным — разбирать то, что останется. А третий раз могут и не позвать.

В общем, взвесив еще раз свои сомнения и страхи против открывающихся перспектив и потенциальных преимуществ, я решил действовать. В конце концов, живем мы один раз, и что бы ни произошло — все так или иначе обернется лучшим образом.

Пожелайте мне удачи, пожалуйста,

Жил-был однажды на свете мальчик, назовем его, для удобства, Алешей. Алеша совсем не отличался от среднестатистического портрета своих сверстников, был среднего роста, не толстый и не худой, в меру развит физически и умственными способностями не блистал, хотя и отстающим в развитии не был. В общем, самым обычным мальчиком был Алексей, такой, какого встречаешь на улице каждый день, а встретив, совершенно не замечаешь и не запоминаешь.

Алеша ходил учиться в обычную среднюю школу, где прилежно выполнял обычные школьные задания в отведенном программой обучения объеме, не встречая существенных затруднений, а специально трудностей он не искал. После учебы Алеша с другими мальчишками носился по двору, играя то в войнушку, то в казаков-разбойников — в зависимости от настроений большинства, а когда погода не радовала, оставался дома за компьютером, выглядывая через узкое окошко монитора на жизнь в виртуальном пространстве.

По ночам Алеше снились яркие сны, где он командовал армиями и флотилиями, вел большие научные группы к передовым рубежам химии и биологии, возглавлял восхождения на самые высокие вершины мира… А потом он просыпался от нежного голоса мамы, который будил его в начале каждого нового дня.

Шло время, Алеша рос, заканчивал класс за классом, потом школьные годы подошли к концу, и как многие свои сверстники, Алеша поступил в университет на не самую сложную специальность. Ему не очень-то хотелось заниматься ею, но и острого неприятия выбранное направление не вызывало, и Алексей продолжал плыть по своему пути наименьшего сопротивления. Этот путь провел его от начала первого курса прямиком до диплома и выпускных экзаменов, и ничего не омрачило эту дорогу, впрочем, ничего и не разнообразило ее.

И вот уже не Алеша, но дипломированный специалист Алексей Владимирович, ежедневно привычным путем ходит на привычную работу. Два раза в год у него случается задолго распланированный спокойный отпуск, один раз в год — осенью, как по часам — простуда заставляет его слечь на несколько дней на больничный, да и в остальном пролетающие годы похожи один на другой, разве что морщинки в отражении в зеркале чуть глубже, да седых волос парочка-другая прибавилась.

А по ночам — сны все ярче, все отчаянней. Бескрайние космические просторы, и он открывает их на межзвездных кораблях; глубины океанов, покрытые вечным мраком, и он глава экспедиции; неизлечимые болезни, атаковавшие планету, сковавшие человечество страхом, поставившие на грань уничтожения — и он открывает лекарство… но утром он привычно вставал в 6:44, за минуту до будильника, шел проторенной дорожкой через умывальник на кухню за завтраком, и отправлялся на работу.

А однажды, когда Алексею Владимировичу оставалось немногим менее полугода до семидесятилетия, в 6:44 его разбудил мамин голос.

Алеша открыл глаза. На отрывном календаре снова был 2006, мама снова была живая, молодая и настоящая. Ему снова было 11 лет, и снова нужно было отправляться в школу.

Когда на экране часов зажглось 6:45, будильник не зазвонил, и этот странный сон продолжился. И продолжался он еще пятьдесят восемь лет, в точности повторяя всю прожитую жизнь: школа — университет — работа. И сны, сны такие яркие, что красками обжигали глаза.

А на семидесятом году — опять перезагрузка, и опять все заново. В этом бесконечном цикле перерождения души Алеша и провел отведенную ему Вечность.

Я спал, и снился мне сон.

В этом странном сне я был дождевым червем и вместе со своим другом детства, почти что кровным братом, который тоже был червем мы строили циклопических размеров автомобильную развязку через Московскую кольцевую автодорогу. Это строительство продолжалось так долго, насколько хватало памяти, и многоярусные бетонные конструкции уже простирались во все стороны настолько, покуда хватало взгляда.

Работа была почти окончена, когда мы с другом разругались в пух и прах, не сойдясь во мнениях на какую-то несущественную ерунду. Наговорив друг другу в сердцах, мы моментально превратились во врагов, и, проклянув меня напоследок, мой бывший друг сел в невесть откуда появившуюся станцию метро и исчез в неизвестном направлении.

Злость и ненависть поселились в моей червячьей душе. Денно и нощно я полз в направлении своего обидчика, подгоняемый желанием кровавой расправы. Только и представлялось мне, как я разрываю нежную плоть тела моего бывшего друга, и совсем ни о чем другом я не думал.

Я полз и полз, шли дни, недели, годы. Лето сменялось зимой, а я становился лишь более одержим возмездием.

Прошло немало времени, прежде чем я, сильно постаревший, нашел своего бывшего друга. Время не пощадило и его, но он был очень рад меня видеть и совершенно не помнил о нашей давней ссоре. За то время, что мы не общались, он прожил удивительно яркую и долгую жизнь, обзавелся семьей и многого достиг в профессии.

А я сжег всю свою жизнь в топке ненависти. Она сгорела впустую, не оставив даже облачка какой-то памяти. А самое ужасное, что я даже не смог вспомнить, почему мы поругались и за что я так ненавижу. Я прожил зря.

Я проснулся на мокрой от слез подушке, не в силах сделать вдох — всхлипывания сдавили мне горло.

За окном щебетали беспечные птицы. С детской площадки доносились веселые крики играющих детей. Мне 27. Еще не все сгорело. Еще много впереди. Оставалось успокоиться и жить.

В угаре благоустройства городские власти в этом году затеяли реконструкции и реновации во многих точках Москвы. Эффект вмешательства чаще был приятным, нежели расстраивал, и москвичи приняли изменения преимущественно благосклонно.

Под обновление попал не только центр города, но и, что приятно, самые окраины. Не стало исключением и Бутово, где этим летом разбили еще один парк и привели в порядок берега Бутовского пруда.

Заодно взялись почистить и сам пруд. Технология незамысловатая: воду спускают, берега и дно очищают от ила и накопившегося мусора, после чего пруд заново наполняется. И если с первыми двумя пунктами проблем не возникло, то с наполнением получилась заминка. Московское лето в этом году выдалось теплым и сухим, дождей за весь сезон можно было сосчитать по пальцам, и обмелевший пруд два месяца пребывал в таком малопрезентабельном виде, принимая в свои неглубокие мутные воды жаждущих прохлады граждан в особо жаркие выходные.

Выглядели народные купания так, словно голая пьяная армия бродом форсировала переправу. Визг, брызги. Воды по колено и немного выше. Люди, будто выброшенные на мелководье киты, барахтались в грязи, лежа на спине в десятках метров берега, прилежно симулируя удовольствие от купания.

Шли дни, недели, наступила осень, а уровень пруда все не поднимался. По-видимому, устав ждать милости от природы, городские службы принялись наполнять чашу пруда самостоятельно. Со всех сторон от ближайших домов и канализационных люков поползли к пруду змеи пожарных рукавов, туго наполненные водопроводной водой, которую они изрыгали в обмелевшую чашу пруда.

В течение нескольких суток водное зеркало выросло во много раз, пруд почти вступил в отведенные ему планом реконструкции границы, и почти сразу же на берегах его появились они — люди с удочками. С утра до вечера, со всех сторон пруда, на мостке через протоку, в дальней тихой заводи и на пристани — везде забрасывали они свою снасть, но ни разу я не видел добычи.

Что, на мой дилетантский взгляд, вообще-то неудивительно. Откуда взяться рыбе в плотно хлорированной московской водопроводной воде?

Хотя и кажется, что все люди разные и у каждого в голове что-то свое, уникальное и неповторимое, это не так. Все виденное мною во время погружений типично, обычно укладывается в простенькую классификацию и, за исключением несущественных деталей, даже внешне очень похоже у разных людей.

В голове обычного взрослого человека почти всегда темно. Свет, когда случается, узкими пучками подсвечивает привычные закоулочки Полей сознания и проторенные тропинки между ними. По этим светлым участкам только и перемещается человеческое «я», нисколько не стремясь узнать, что находится совсем рядом, покрытое пеленой страха.

Страх — вот что внутри. Все боятся. Этот страх неоформленный, неосознанный, но его легко опознать, на Полях он всегда выглядит душной липкой черно-синей неприятного тумана, повисающей надо всеми неосвещенными областями. В тумане страха почти ничего не видно, но скрыто там всегда очень много. Когда я только начинал нырять и беспечно интересовался всем, что видел, я пробовал заходить в эти темные тучи, и всякий раз больно ударялся о громоздкие конструкции с острыми углами, которые были там похоронены.

Грусть и тоска скоплениями маленьких светящихся мошек зеленого цвета у взрослых почти всегда роятся над торчащими из поверхности Полей сознания обломками отрывочных воспоминаний о родителях — конечно, если их уже нет среди живых.

Там же иногда можно увидеть любовь. Она оранжевого цвета, волокнистая, словно на струйки сигаретного дыма. Нити ее плотно опутывают воспоминания о любимых, консервируя, цементируя образы и не давая им рассыпаться в пыль забвения.

Любовь к ныне живущим — любовь супругов, например — часто горит пламенем страсти. Сплетенные эфемерными оранжевыми нитями в единый монолит образы любовников ярко полыхают фиолетовыми языками жаркого огня, обжигающего, если приблизиться, настолько горячего, что в радиусе нескольких десятков метров (если, конечно, само понятие метра применимо к удивительной геометрии подсознания!) никогда не конденсируется темно-синий туман.

Но страха в головах все-таки обычно больше всего. В некоторых местах страх столь напряженный, что порождает ненависть, молниями поражающую все в зоне досягаемости, разрушающую, испепеляющую все, до чего дотянется.

Приключилась тут со мной давеча история.

Был теплый осенний день, редкие облака на вечереющем небе почти не закрывали солнце, оно щедро делилось последним теплом перед долгими зимними холодами, а я гулял по центру Москвы, наслаждаясь тем, как с каждым днем она хорошеет и улучшается. И все было замечательно, пока в самом низу моего организма не проснулась малая нужда.

Она быстро росла, росла и вскоре превратилась в суровый императив, заставив меня судорожно искать место, куда бы излиться. Надо сказать, что в благоустроительном экстазе из центра города начисто ликвидировали легендарные одноместные газовые камеры лазоревого цвета, которые раньше в изобилии были расставлены на каждом углу, приглашая любого страждущего облегчиться (естественно, не забыв перед этим поглубже вдохнуть и задержать дыхание — правила техники безопасности писаны кровью!).

Так вот, эти синие кабинки уединения пропали с московских улиц, и только в единичных местах им на смену пришли сантехнические дворцы — и, как назло, в районе моей дислокации ни одного такого сооружения не наблюдалось. Все усугублялось моим пролетарским воспитанием, запрещавшим мне просочиться в одно из многих кафепод любым предлогом и отправить свои физиологические потребности там.

Ситуация быстро превращалась из просто неудобной в катастрофическую. И я уже начал слышать треск рвущейся стенки мочевого пузыря, тесно прижавшего изнутри мои органы, когда, как два чертика из табакерки, на меня выпрыгнули из переулка парень и девушка (хорошо еще, что мозг был слишком занят поисками сортира, чтобы испугаться, а то никакого туалета бы и не потребовалось)

— Молодой человек! Только сегодня! Только сейчас! Только для вас! Только в нашем французском институте красоты волос! Бесплатно! Только сейчас! Диагностика! Пройдите! Бесплатно!

— Неужели у вас нет проблем с волосами и кожей головы?

Девушка была из числа тех, кто хронически вызывает у меня недоверие (несколько дней назад я писал об этих людях — толстые диетологи, компьютерные мастера, релкамирующиеся в рукописных объявлениях и проч.) Французский институт красоты волос мне пыталась продать молодая леди с жиденькой выжженной многократными перекрашиваниями мочалкой на голове.

Проблем с волосами и кожей головы у меня, по счастью, действительно не было, зато были другие проблемы — вы о них уже в курсе.

— Миленкие, — говорю, — я пройду в вашем институте диагностику чего угодно, если там есть туалет. Очень хочется писать, прямо сил нет никаких!

Рекламная мафия, взяв с меня честное слово непременно продиагностировать нерешенные проблемы моей шевелюры, сжалилась и провела меня в закрома института, где и обнаружилась заветная уборная.

Вновь обретя внутреннюю гармонию, я пришел в чрезвычайно доброжелательное настроение, повеселел и даже мой азарт охотника за нелепостями проснулся, разогрев интерес к предстоящей процедуре диагностики.

Но перед пиром духа требовалось еще заполнить анкету, где французский институт красоты интересовался моими русскими контактными данными. Их у меня собирала все та же девочка-рекламщица, что зацепила меня на улице и спасла своею добротой от разрыва мочевого пузыря несколькими минутами ранее, поэтому я даже чувствовал себя немного обязанным.

— Да, но зачем?

— Наш институт красоты — международный, с филиалами в Цюрихе и в Париже, ваши данные введут в единую базу, и когда вы окажетесь там, вы сможете пройти бесплатную диагностику волос и там тоже! — девушка прямо светилась. Еще бы, ведь она сама, с ее слов проходила эту диагностику аж пять раз, и теперь моет голову не через день, как прежде, а всего два раза в неделю! (только непонятно, это она так хвалилась экономией на шампунях или это диагностика оказалась такой целебной процедурой)

Она с таким энтузиазмом рассказывала о заморских филиалах, что я живо представлял себе картину: вот оказался я в Цюрихе, огромном, холодном, загнивающем и негостеприимном — ни одной родной души вокруг! Куда пойти, куда податься? И только двери цюрихского филиала института красоты дружелюбно распахнуты, теплый, почти домашний свет льется навстречу мне и манит, манит меня, и греет своей добротой. И бесплатная диагностика!

В обозримом будущем никаких цюрихов я не планировал, парижи тоже не шлют приглашений, поэтому я смалодушничал и фамилию девушке назвал выдуманную. И телефон, на всякий случай, тоже — мало ли чего от этих врачевателей волосистой части головы можно ждать!

Прошло еще совсем немного времени, и меня пригласили за дверь молочно-белого стекла, где другая девушка, одетая для убедительности в белый халат, изображала врача. Раздеваться не просили (да и негде было, положа руку на сердце), поэтому пациента я стал изображать прямо в чем был.

— Как вы ухаживаете за волосами? — Эм… ну, я их мою… — И все? — Ну почему же, еще сушу… — Ага! Феном? — Да нет, полотенцем вытираю… Еще расчесываю иногда.

Доктор смотрела на меня своими красивыми серо-голубыми глазами и едва заметно покачивала головой. Для компьютерной программы, которая должна была вынести моим волосам вердикт, такие ответы явно не годились.

— Так-так… А чем вы моете свои волосы? — Водой — Как, и все?! — Нет, специальным средством для ленивых мужчин, три в одном — Ха-ха, вы действительно верите рекламе и считаете, что шампунь и бальзам можно совместить в одном флаконе?

Я колебался. Сообщить ли, что в моем случае «3-в-1» это не шампунь-бальзам-кондиционер, а шампунь-гель для душа-средство для бритья или утонченные французские стены института красоты не выдержат такого святотатства и схлопнутся, похоронив нас всех в своих руинах? Но, диагностика — это серьезно, поэтому я, очертя голову, выложил все как на духу.

Стены здания устояли, но вот в мировоззрении доктора наступил сокрушительный коллапс. Она отшатнулась от меня, как от прокаженного, несколько секунд молчала, громко хлопая своими огромными серо-голубыми глазами, потом икнула и закашлялась. Чтобы немного успокоить разволновавшегося эскулапа, пришлось сделать скорбное лицо и в свое оправдание сказать, что хотя бы я этим три-в-одномом не бреюсь.

Неловкость длилась не слишком долго: за дверью росла очередь из любителей халявной диагностики здоровья волос. Стряхнув оцепенение, носительница белого халата попросила у меня обещание больше никогда и никому не рассказывать, как я мучаю свою шевелюру. Что ж, как видите, долго сдерживать данное обещание не получилось.

В программе, написанной утонченными напомаженными французами, варианта ухода за головой при помощи адских мужланских растворов также было не предусмотрено, и это поле тоже пришлось оставить пустым. Лысых и лысеющих родственников ни первого, ни второго порядка мне вспомнить тоже не удалось — прочерк. Да эта анкета решительно не была рассчитана на пациентов вроде меня! Единственным пункт, который удалось со скрипом впихнуть в мои рамки, оказался стресс, который я вроде как испытываю (но, в общем-то, кто же его не испытывает?)

Ухватившись за этот стресс, как утопающий за соломинку, одной рукой, другою доктор взяла со стола продолговатый предмет на проводочке, оказавшийся миникамерой. Этой камерой она стала возить по моей голове, и на экране компьютера стали появляться похожие на инопланетные пейзажи макрофотографии наружной поверхности моего черепа.

— Да… волосы у вас густые и толстые, — доктор, казалось, была сильно разочарована тем, что у меня все хорошо, — и перхоти нет… Хотя нет же, вот, смотрите! — она оживилась только когда нашла своей камерой небольшой кусочек мертвой кожи у меня на голове.

И вот, когда наша встреча подошла к логическому завершению, и я уже напрягая внутренне, готовый, что сейчас мне пропишут многодневный курс лечения обнаруженной перхотиночки за много рублей, ничего не произошло. Все же солидная международная сеть клиник здоровья кожи головы, аж в самом Цюрихе филиал, не гербалайф! И пописать пустили, и голову посмотрели. И даже напоследок рекомендовали мне купить какой-нибудь другой, настоящий шампунь.

Вот только как определить, какой шампунь настоящий, мне почему-то говорить не стали.

Ей всего семьдесят два года, и выглядит она еще относительно нелохо, на фоне многих пациентов — вообще молодуха. Но внутри организм, если верить объективным данным, основательно подточен терапевтической хронью: зашкаливают сахара, «нижнее» давление намного выше планки «верхнего» для здорового человека. В анамнезе — онкология с операцией и полихимиотерапией, вроде бы удалось добиться стойкой ремиссии.

Она эйфорична и словоохотлива. Легкая сосудистая энцефалопатия все же заметна, и хотя речь связная, осмысленная, но критика к собственному состоянию отсутствует начисто.

Нестабильная стенокардия несколькими часами ранее заложила очередной крутой вираж, заставив женщину схватиться за горящую грудь, и набирать 03, судорожно глотая воздух. Теперь-то уже острая фаза отступила, самочувствие значительно улучшилось, и смерть, в глаза которой она, казалось бы, смотрела пару часов назад, уже не кажется такой пугающей.

Говорит, что врач-кардиолог. Говорит, что хочет умереть. «Почему?» — потому что ходила на вызовы. Потому что видела много тяжелобольных, несамостоятельных, ненужных стариков. Забытых или, что еще хуже, активно лишних в семьях своих повзрослевших детей. Говорит, что не хочет стать тяжкой обузой для своих.

Снова говорит, что пришло время умирать, и она готова.

Смотрю на мониторы: не сегодня. Без лечения, а лечение старушка старательно игнорирует, стенокардия вскоре непременно атакует снова — вскоре, но не сегодня и не здесь. И даже вовсе не факт, что следующий налет грудной жабы окажется смертельным, ведь организм упертой пациентки хоть и побит изрядно диабетом и атеросклерозом, но сделан был когда-то в СССР, в самом начале Великой отечественной, а потому весьма жизнеспособен.

«Неужели не осталось ничего, ради чего стоило бы еще пожить?» — рассказывает о детях. О трех внуках, старший из которых в этом году поступил в университет. Зачем-то вспомнила тетку, которая умерла в 102 года от несчастного случая, а до того сохраняла завидное здоровье.

Мы уговариваем пациентку принять помощь всей операционной, поднялся даже кардиореаниматолог, спровадивший к нам женщину на лечение. Но она непреклонна. А раз пациент в сознании отказывается от лечения, то и мы больше ничего сделать не можем.

Везу женщину обратно в реанимацию. Где-то на обочине моего внимания она продолжает что-то рассказывать о своей молодости, о том, как родилась на Украине, как уехала в Читу по зову романтики, как работала сестрой и как училась на врача. А я, зачарованный бегом ломаной кривой ее кардиограммы на мониторе, думаю о вечном.

В мире не так уж и много вещей, находящихся за гранью моего непонимания, но зато почти все, что там находится мне совершенно непонятно — как? почему? зачем такое происходит?

Вот, например, мне непонятно, на что рассчитывает «компьютерный мастер», накарябавший от руки кривым почерком объявление с предложением своих услуг, которое затем помножил на ризографе и развесил по всему району? Уж коль скоро ты компьютерных дел дока, будь любезен, продемонстрируй в своем объявлении хотя бы элементарные навыки владения Вордом!

Неужели я ошибаюсь, и все это несущественно? Несущественно, как адрес электронной почты транснациональной мегакорпорации (уж никак не меньше!) в домене бесплатной почтовой службы, и притом не самой надежной и безопасной? Не может быть, чтобы у меня одного такие компании вызывали недоверие — поверьте мне, мало что может быть проще, чем привязать адрес электронной почты к собственному доменному имени, даже у меня это получилось: alex@tolmasoff.ru, а я вовсе даже никакая не суперкорпорация.

Следующими в моем списке недоверия значатся толстые диетологи. Убейте, но мне непонятно, как можно доверять в вопросах диеты, снижения и поддержания оптимальной массы тела человеку, которому в рабочем кабинете пришлось расширить дверной проем, чтобы он мог протиснуться?! Впрочем, к этой категории относятся не только толстые диетологи, но и вообще любого рода советчики, целители и врачи.

Парикмахер с неопрятными волосами. Фитнес-инструктор с пивным животом. Учитель русского языка, делающий четыре ошибки в теме урока. Страна кишит непрофессионалами, не стесняющимися своей профнепригодности!

Что? Сапожник без сапог? Ну что ж, может быть, оно действительно так, но я свои сапоги предпочел бы отнести тому сапожнику, который сам в аккуратной, ухоженной обуви. И советов по здоровому образу жизни я с удовольствием послушаю от человека, который сам пышет здоровьем. И парикмахера предпочту с аккуратной стрижкой.

Зато у нас перепроизводство менеджеров самого разного звена. Каждая мелкая сошка рвется в управленцы, рвется продемонстрировать, как надо и все переустроить. В исключительных случаях действительно получается что-то полезное, к сожалению, гораздо реже, чем случаются организаторские кризисы и катастрофы. Зачем добиваться чего-то на своем небольшом месте, зачем вызывать доверие и накапливать уважение, когда ты совсем не держишься за свой труд и только спишь и видишь, как улетаешь со своего поганого болота в Воображляндию, где ты большой человек, и все обязаны тебя слушать и слушаться? И ничего не делаешь, потому что всецело поглощен ожиданием этого прекрасного дня.

Вот только если ничего не делать, этот день никогда не наступит. Так и живем. В дерьме и грезах.

В Бутовском парке паноптикум: люди бурно отмечают День города, безрассудно отдавая себя без остатка увеселительным мероприятиям. На потеху народу в парке наспех соорудили аллею из разборных палаток, которые заняли лоточники с китайскими сувенирами а-ля рюс, стандартный набор аттракционов и завлекалочек и нечто под названием «Территория трезвости», разместившееся прямо напротив киоска по продаже медовухи.

Территория эта хоть и невелика, но населена столь пестро, персонажи там такие выпуклые и настолько невозможные, что кажется, будто бы ты неожиданно провалился в самое пекло алкогольного делирия, и то не люди — черти, олицетворяющие пороки человеческой природы, глядят на тебя с Территории неморгающим жгучим взором.

Крупный бородатый мужик, тесно замотаный в цветастые тряпицы, давно не видевшие стирального порошка. Мужику жарко в лучах раннеосеннего солнца, он блестит испариной и тяжело дышит, ноздри его вздымаются тяжело и широкими черными носопырками жадно засасывают пыльный воздух мегаполиса, но в движение его огромное туловище все не приходит, и мужик продолжает преть на прежнем месте

В двух шагах от него мертвым изваянием застыл полуприсев на одно колено человек перед мольбертом. Движения кисти мелкие и медленные, но на холсте ничего определенного не проступает, кляксы краски ложатся на холст хаотично — и не ясно, родят ли эти судороги что-то цельное, завершенное: со стороны художник выглядит отрешенным и погруженным глубоко в себя.

Странным образом все присутствующие на Территории неуловимо непохожи на настоящих людей. В каждой детали, каждом движении на площадке читается болезненный надрыв, надлом, катастрофическая несовместимость внутреннего ощущения и внешнего состояния — тотальное несоответствие формы содержанию. Что это?

А разгадка проста. На Территорию Трезвости вероломно сбросили поллитровый снаряд технического спирта, и почти что завязавшиеся алкоголики, старательно символизировавшие возвращение к труду, восхождение с самого дна обратно в предначертанную ячейку здорового общества, победу разума и воли над слабостью и пороком — все они тотчас же развязались, за мгновения растеряв весь достигнутый прогресс в борьбе со Змием, и теперь ползали по Территории, пытаясь понять, кто они и зачем они вообще там собрались.

Мне, по большому счету, ничего не надо. По-хорошему, у меня все есть — все, что необходимо для комфортного повседневного существования, все, что нужно, чтобы функционировать как достойный элемент общества, весь тот минимум, который требуется, чтобы заниматься самоактуализацией, не концентрируясь излишне на хлебе насущном.

Потому что мне не надо много. И потому, что мне в жизни необычайно повезло — родиться и вырасти так, как это получилось, повстречать на своем жизненном пути тех, кого повстречал и существовать в рамках бытия так, как я существую.

Но если приходится задуматься о том, чего мне по-настоящему не хватает, если кто-то попросит меня искренне загадать что-то, чем мне действительно хочется возобладать, я всегда загадываю одно и то же. Всякий раз я заказываю Вселенной порцию холодного рассудка для себя, но никогда, к сожалению, ее не получаю.

Нельзя сказать, что я сильно страдаю по поводу этого: пока судьба миловала меня, и когда я поступал по велению эмоций, многое из сказаного в сердцах или сделаного на горячую голову прошло для меня без особых последствий. Несколько раз ситуация балансировала на грани, грозя обернуться настоящей катастрофой с жертвами и разрушениями, но, по счастью, обходилось. Но не может же так продолжаться вечно?

Самое неприятное, что, как только первичный накал эмоций утихнет, тут же в голове появляются рациональные пути выхода из ситуации. И всегда появляется неприятное ощущение собственной неправоты и глупости, а самое главное — дискомфорт от причиненного окружающим вреда, когда вроде бы и следовало принести извинения, но почему-то слова застревают где-то глубоко внутри, царапая горло никак не желают отправиться к адресату. Кажется глупой сама ситуация, когда три минуты назад ты бил себя копытом в грудь, кричал, разбрызгивая слюни, ощущая себя глубоко попраным в базовых человеческих правах, а сейчас сгораешь от стыда за собственный, ставший очевидным, идиотизм и хочешь рассыпаться в извинениях, но гордость не позволяет.

Вот эта гордость — она пусть останется. Но пусть появится хоть что-то, что не даст мне срываться в фарс, за котрый потом придется краснеть. Тогда и гордостью пользоваться не придется.